Жгла сердца своим глаголом свежей «Правды» полоса.
Нежным светом озарялись стены древнего Кремля.
Силомером развлекались тенниски и кителя.
И курортники в пижамах покупали виноград.
Креп-жоржет носили мамы. Возрождался Сталинград.
В светлых платьицах с бантами первоклассницы смешно на паркетах топотали, шли нахимовцы в кино.
В плюшевых жакетках тетки.
В теплых бурках управдом. Сквозь узор листвы нечеткий в парке девушка с веслом.
Юной свежестью сияла
тетя с гипсовым веслом,
и, как мы, она не знала,
что обречена на слом.
18
Помнишь, в байковой пижамке, свинка, коклюш, пластилин, с Агнией Барто лежали и глотали пертусин?
Как купила мама Леше
— ретрансляция поет — настоящие калоши, а в калошах ходит кот!
Почему мы октябрята?
Потому что потому!
Стриженный под бокс вожатый. Голубой Артек в Крыму.
И вприпрыжку мчались в школу. Мел крошили у доски.
И в большом колхозном поле собирали колоски.
Пили вкусное, парное с легкой пенкой молоко.
Помнишь? Это все родное.
Грустно так и далеко.
Помнишь, с ранцем за плечами, со скворечником в руках в барабаны мы стучали на линейках и кострах?
Помнишь, в темном кинозале в первый раз пронзило нас предвкушение печали от лучистых этих глаз?
О любви и дружбе диспут. Хулиганы во дворе.
Дачи, тучи, флаги, избы в электричке на заре.
Луч на парте золотится.
Звон трамвайный из фрамуг.
И отличницы ресницы так пушисты, милый друг!
В зале актовом плясали, помнишь, помнишь тот мотив?
И в аптеке покупали первый свой презерватив.
На златом крыльце сидели трус, дурак и сволота.
Выбирать мы не хотели, к небу вытянув уста.
Знал бы я, что так бывает.
Знал бы я — не стал бы я!
Что стихи не убивают — оплетают, как змея!
Что стихи не убивают (убивают — не стихи!), просто душу вынимают, угль горящий в грудь вставляют, отрывают от сохи,
от меча и от орала,
от фрезы, от кобуры,
от рейсфедера с лекалом,
от прилавка, от икры!
— «Лотман, Лотман, Лосев, Лосев, де Соссюр и Леви-Строс!»
Вы хлебнули б, мудочесы, полной гибели всерьез!
С шестикрылым серафимом всякий рад поговорить!
С шестирылым керосином ты попробуй пошутить.
С шестиствольным карабином, с шестижильною шпаной, с шерстобитною машиной да с шестеркою гнилой!
С шестиярусной казармой,
с вошью, обглодавшей кость,
с голой площадью базарной,
с энтропией в полный рост!
20
Что, Семеныч? Аль не любо? Любо-дорого, пойми!
Пусть дрожат от страха губы — разговаривай с людьми!
Ничего во всей природе,
Лев Семеныч, не брани, никого во всем народе не кляни и не вини!
Ибо жалость и прощенье, горе, Лева, и тоска, ибо пенье и гниенье тянутся уже века.
Пусть нахрапом и навалом наседает отчий край,
Лева, подставляй ебало, а руки не поднимай!
Ты не тронь их, сирых, малых, не стреляй в них, пощади!
Ты с любовью запоздалой отогрей их на груди!...
С неба звездочка слетела,
Лев Семеныч, прямо в глаз.
А кому какое дело, кто останется из нас.
На мосту стоит машина, а машина без колес.
Лев Семеныч! Будь мужчиной — не отлынивай от слез!
На мосту стоит тачанка, все четыре колеса.
Нас спасет не сердце Данко, а пресветлая слеза!
На мосту стоит автобус с черно-красной полосой.
Умирают люди, чтобы мы поплакали с тобой!
На мосту стоим мы, Лева. Плещет сонная вода.
В небе темно-бирюзовом загорается звезда.
Так давай же поклянемся — ни за что и никогда не свернем, не отвернемся, улыбнемся навсегда!
В небе темно-бирюзовом тихий ангел пролетел.
Ты успел запомнить, Лева, что такое он пропел?
Тихий ангел пролетает, ангел смерти — Азраил.
К сердцу рану прижимая, вот мы падаем без сил.
Что, Семеныч, репка? То-то! Ну а ты как думал, брат? Как икоту на Федота, время, брат, не отогнать!
Репка, Лев Семеныч, репка. Вот куда нас занесло. Энтропия держит цепко, липко, гадко, тяжело.
Там, где эллинам сияла нагота и красота, без конца и без начала нам зияет пустота.
Астроном иль гинеколог, иль работники пера пусть подскажут, что такое эта черная дыра.
Тянет, тянет метастазы, гложет вечности жерлом.
И практически ни разу не ушел никто живьем.
И практически ни разу... Разве что один разок эта чертова зараза вдруг пустилась наутек!
И повесился Иуда!
И Фома вложил персты!
И текут лучи оттуда средь вселенской темноты!
Разве ты не видишь, Лева, снова в пухе тополя!
Друг ты мой, честное слово,
