АНДЕРСЕН
Тускло светит звезда Чернобыль.
В этом свете почудилось мне: Джугашвили клинок обнажил, гулко скачет на Бледном Коне.
Ты прости, я, быть может, не прав. Может, это не правда еще.
Говорят, что, крылом воссияв, защитит нас небесный Хрущев.
Только это, прости, ерунда!
Вон, любуйся, Хрущев твой летит в сонме ангелов бездны сюда, мертвой лысиной страшно блестит!
До чего же огромны они!
Легионом их в книге зовут.
И в моей голове искони они скачуг и песню поют.
Это есть наш единственный бой.
Мы уже проиграли его.
Видишь, Сталин такой молодой.
Нету против него никого.
Ты прости и не слушай меня.
Много лет я уже одержим.
И в пустые глазницы Коня я гляжусь и дрожу перед ним.
Разверзаются ада врата.
И уже никого не найти,
кто бы спрятал младенца Христа
под рубахой на потной груди.
Смейся, смейся, не слушай меня. Страхом, видимо, я ослеплен.
Но во тьме мне предстал Сатана. Я-то знаю, как выглядит он!
Не политика это, клянусь!
Ну, причем же политика тут!
Мне приснился младенец Иисус.
Я-то знаю, его предадут.
Не политика это, дурак!
Ну, когда наконец ты поймешь — Он в яслях беззащитен и наг,
Он опять пропадет ни за грош!
И тогда ты поймешь, наконец,
И тогда, наконец, заорешь! Надвигается полный конец!
Мы с тобой пропадем ни за грош...
Вновь пробили куранты в Кремле. Вновь по первой программе футбол. Вновь петух прокричал на заре.
И отрекшийся встал и пошел.
Часть 2
Ты сегодня в новом платье цвета — ах! — морской волны. Как златой песок Ривьеры волосы озарены.
Вся ты, как круиз беспечный вдоль брегов Европы той, той Отчизны нашей вечной, где не будем мы с тобой.
Ну, не будем и не надо.
Ну, не надо, ну, пойдем!
По заброшенному саду мы гуляем и поем.
Мы поем и по тропинке вслед за бабочкой идем.
Мы с тобой — как на картинке. Мы о будущем поем.
И ничто нас не разлучит, даже мать-сыра земля, ибо смысл ея летучий нам открыли тополя.
Солнце-клеш, какое счастье несмотря на смерть и страх. Словно первое причастье, вьется птица в небесах.
Птица Божья, птица Божья, пой, не бойся, ты права!
Нежно гладит нашу кожу золотая синева.
Потому что мы ячейка Царства Будущей Любви!
Зря кривит судьба-злодейка губы тонкие в крови.
Мы поем с тобой, гуляем в синеве, в листве, в траве. Потому что твердо знаем окончательный ответ:
Глупости, что все проходит! Глупости, не верь, дружок!
Все вернется нам в угоду в свой, уже недолгий, срок.
Все еще прекрасней станет (как вода на свадьбе той) под легчайшими перстами, что слепили нас с тобой.
Так гляди, гляди на лето, на заросший этот сад, на счастливый полдень этот, словно много лет назад.
Сердце, сердце, грозным строем встали беды пред тобой!
Пой, не бойся, Бог с тобою! Ничего не бойся, пой!
Цвет морской волны прохладной, золото российских нив, чистый-чистый, беспощадный, с детства памятный мотив!
И Европа наша с нами, и Россия часть ее, и святое наше знамя — платье новое твое!
ПОЭМА «ЖИЗНЬ К.У.ЧЕРНЕНКО»
Глава V
РЕЧЬ ТОВАРИЩА К.У.ЧЕРНЕНКО
на Юбилейном Пленуме Союза писателей СССР 25 января 1984 года (по материалам журнала «Агитатор»)
Вот гул затих. Он вышел на подмостки. Прокашлявшись, он начал: «Дорогие товарищи! Наш пленум посвящен пятидесятилетию событья значительного очень...» Михалков, склонясь к соседу, прошептал: «Прекрасно он выглядит. А все ходили слухи, что болен он». — «Тс-с! Дай послушать.» «... съезда писателей советских, и сегодня на пройденный литературой путь мы смотрим с гордостью. Литературой, в которой отражение нашли ХХ-го столетия революционные преобразования!» Взорвался аплодисментами притихший зал. Проскурин неистовствовал. Слезы на глазах у Маркова стояли. А Гамзатов, забывшись, крикнул что-то по-аварски, но тут же перевел: «Ай, молодец!»
Невольно улыбнувшись, Константин Устинович продолжил выступленье.
Он был в ударе. Мысль, как никогда, была свободна и упруга. «Дело, так начатое Горьким, Маяковским,
Фадеевым и Шолоховым, ныне продолжили писатели, поэты...»
И вновь аплодисменты. Евтушенко, и тот был тронут и не смог сдержать наплыва чувств. А Кугультинов просто лишился чувств. Распутин позабыл на несколько мгновений о Байкале и бескорыстно радовался вместе с Нагибиным и Шукшиным. А рядом Берггольц и Инбер, как простые бабы, ревмя ревели. Алигер, напротив, лишилась дара речи. «Ка-ка-ка...» — Рождественский никак не мог закончить.
И сдержанно и благородно хлопал Давид Самойлов. Автор «Лонжюмо» платок бунтарский с шеи снял в экстазе, размахивая им над головой.
«Му-му-му-му» — все громче, громче, громче ревел Рождественский. И Симонов рыдал у Эренбурга на плече скупою солдатскою слезой. И Пастернак смотрел испуганно и улыбался робко — ведь не урод он, счастье сотен тысяч ему дороже. Вдохновенный Блок кричал в самозабвении: «Идите!
Идите все! Идите за Урал!»
А там и Пушкин! Там и Ломоносов!
И Кантемир! И Данте! И Гомер!..
Ну, вот и все. Пора поставить точку и набело переписать. Прощай же, мой Константин Устинович! Два года, два года мы с тобою были вместе.
Бессонные ночные вдохновенья
я посвящал тебе. И ныне время
