Троицкий медленно погружался в тягучий беспокойный сон. Ту часть его сознания, что еще бодрствовала, кукушка раздражала. Однажды Троицкому лечили гайморит и делали одну унизительную процедуру, которая так и называлась — «кукушка».
В одну ноздрю что-то вливали, а из другой высасывали. И вот чтобы это «что-то» не попало в горло, пациент был вынужден, как полный кретин, все время говорить «ку-ку». Чтобы связки сжимались особым образом.
Но та часть сознания, что уже уснула, к кукушке прислушивалась с интересом. Троицкому снилась сцена из его собственного фильма. Герой стоял в осеннем лесу, на поляне, среди золотых деревьев, под пронзительным высоким небом. Кукушка наяривала. Герой внимательно считал, сколько получится... Там, в фильме, герою не удалось досчитать: за лесом раздалась пальба.
Здесь, во сне, Михаилу Демьянычу тоже не повезло: судьбоносное «ку-ку» превратилось в издевательское «кукареку», огромный петух слетел с верхушки дерева и стал истерично носиться по поляне.
И тут же возникла другая сцена из фильма: про посещение женой мэра захваченной злодеями стоматологической клиники. Жена — крупная тетка, ошалевшая от ужаса, привязанная к креслу резиновыми жгутами,— выла белугой, а врач-садист в черной повязке рвал у нее грязными щипцами зуб за зубом. Скрежет стоял — адский...
Скрежет, впрочем, раздавался на самом деле. Троицкий быстро сел в постели, прислушался. Так и есть: из гостиной доносился звук открываемого замка. Троицкий рванул в гостиную. Дверная ручка шевелилась. Подлецы-охранники спали в одежде на диванах и в креслах.
— Вы что, ни черта не слышите?!! — прошипел Троицкий.
Охранники вскочили, выхватили пистолеты.
— В номер лезут!! Хотите, чтоб всех постреляли?!! Серов толкнул Троицкого обратно в спальню. Дима первым оказался у двери, дернул замок. Выглянул в коридор, потом выскочил туда, через несколько секунд вернулся:
— Демьяныч, никого нет.
— Я что, спятил?! — взревел Троицкий. Коллеги деликатно промолчали.
Плахов с Роговым осторожно вышли из «Олимпии» и сразу шмыгнули за угол, чтобы их нельзя было заметить из окна.
— Трудный выдался денек,— заметил Плахов.
— Ну, значит, по пиву? — по-своему понял его Рогов.
— Давай. Только, это... Давай, как белые люди, в кафе сядем. На деньги Троицкого,
— На деньги Троицкого — это святое. Егоров на иранские и на наши с тобой, мы — на Демьяновы, Демьян — на народные. И все довольны!
— Кроме последнего пункта...
Набережная Круазетт, несмотря на поздний час, жила своей жизнью. Играли оркестры. Публика с визгом разбегалась от стада поросят, которых гоняли по набережной в преддверии завтрашней премьеры «Неунывающего Мирияку». На каждом поросенке был розовый бантик.
Друзья с трудом нашли свободный столик в кафе под электрической пальмой. Заказали по пиву и порции креветок. Вместе с бокалами официант принес чек. В первый день такое отношение Рогова возмутило: что такое —- увидели, что русские, и тут же тащат чек, чтобы не сбежали?.. Но Егоров, как прилежный читатель «Петербурга на Невском», разъяснил снисходительно, что во Франции так принято. Будь ты хоть русский, хоть японец, хоть афроамериканец преклонных годов.
Плахов взял чек со столика:
— Двадцать шесть... Почти двадцать семь евро. Не слабо. Это сколько же, Вася?
— Чего? А-а... — Рогов махнул рукой.— Рублей так девятьсот пятьдесят... Да какая разница? Не наши же деньги!
— Иранец этот, кстати, здесь.
— Где?!
— Вон, за японцами...
—- Точно! И девка эта... с которой Егоров разгуливал.
Кристина с Абелем и впрямь сидели через столик, низко согнувшись над чашками кофе. Кристина пила еще и коньяк. Помноженный на романтическую атмосферу, коньяк возбудил ее, и Кристина, горячо жестикулируя, рассказывала вычитанную в «Караване историй» лав~стори Сергея Есенина и Айседоры Дункан.
— Мир тесен,— цокнул языком Плахов.
— Да это не мир тесен, это Канны — деревня!
— А что в этой, в твоей деревне?..
— В какой? — уставший Рогов с первого раза не понимал ни одного вопроса.
— Ну куда тебя Вазген за корешками возил.
— А-а... Да хреново. Нет, говорят, такого корня. А сами прямо в морду смотрят и смеются, французики жидконогие. Не хотят тайны выдавать.
— Вась, а по-моему, это все «динамо». И впрямь нет такого корня.
— Сомневаюсь. Видел бы, как он улыбался... Просто русским продавать не захотел.
— Почему?
— Ну чё почему, не хотят для русских вечной молодости. Мы же их в восемьсот двенадцатом это... Хрясь-хрясь, как Егоров бы выразился.
Василий изобразил руками неопределенный, но явно убедительный «хрясь-хрясь».
Принесли креветок. Королевских: сантиметров по десять каждая.
— Ничего себе креветки,— подивился Рогов.— Слоны, а не креветки. Давай еще по пиву.
— Есть же еще...
— Ну как раз допьем, пока принесут,
— Ладно, уболтал. А насчет корня — ты Жоре позвони, пусть выяснит. «Пробьет» через продавцов.
— Точно! — Рогов набрал телефон Жоры Любимова.— Але, здорово! Ну чё там, как? Какая прачечная? Не знаю, может, Егоров пошутил... Все в порядке. Ты где? С Максом на Суворовском пиво пьешь?.. А че так поздно? С задания? Дирижера в опере укокошили? Ясненько... Ну и мы с задания, и тоже пиво пьем. Со слоновыми креветками. А вы какое? «Невское оригинальное»? Нормально. А мы такое... прессованное. А у вас почем? Понятненько... Слушай, такая тема: там в Питере продается такой бальзам вечной молодости. На основе прованского корня. Да ты слышал: его на всех углах пиарят. Ну вот... Мне тесть корень заказал, а тут говорят — нет такого корня. Ты мне «пробей», пожалуйста, где они его берут- то? Спасибо. А так — все ничего. Какое дело? А, Троицкий... Да возьмем, говно вопрос. Послезавтра, думаю. Соскучились уже, домой охота. Ну, привет всем...
— Домой и впрямь охота,— протянул Плахов, внимательно слушавший разговор.— И то: чем Суворовский хуже набережной Круазетт?
— Да ничем! — горячо поддержал коллегу Василий,— Ну пальм нет. Ну машины вместо людей. А так — одна хрень...
— Тарантину на Суворовском еще не встретишь,— напомнил Плахов.
Квентин ждать себя не заставил — появился на набережной в белом фраке во главе пестрой компании. В руках он держал большой пузырь шампанского и отхлебывал прямо из горла. Позади компании
