— Не, Шурик, — шепотом сказал он, присвистывая, — это не зябы. Караси, Шурик, да какие здоровенные!..
Теперь и я увидел, что на дне карьера кишит рыба.
Дядя Коля сиганул в кусты, потрещал в них и вернулся с длинной палкой в руках.
— Давай дно померим…
Он ткнул палкой под обрывом — и та глубоко ушла в грязь. Куда ни тыкал, палка нигде не доставала дна.
— А что в этих карьерах было? — спросил я.
— Торф, Шурик, торф тут брали…
Дядя Коля чуть не заплакал, отшвырнул палку в сторону, скинул плащ и прошелся по нему грязными сапогами.
— У вас мешок есть? — присел я на корточки.
— Мешок? Есть торба, а как же… Зачем она тебе?
— Держите меня за ноги и спускайте вниз головой. Главное — вдвоем не свалиться.
— Ну, Шурик, — хлопнул себя по лбу дядя, — молоток! Настоящий кильдымец. Мы сейчас веревкой к кусту привяжемся — и вперед!
Берег карьера был крутой, будто обрезанный ножом. Дядя Коля, держа меня за ноги, осторожно спустил вниз. В левой руке у меня был мешок, правой я принялся водить по грязи — и тут же нащупал карася.
— Есть!
Карась хлестнул меня хвостом по щеке, и это был поцелуй удачи. Я перекладывал залепленных грязью рыб в мешок, и он все глубже уходил в воду.
— Дядя Коля, тащи! — наконец закричал я.
Стукаясь лбами, мы пересчитали рыбу.
— Одиннадцать штук! — вытаращился на меня дядя Коля.
— Надо на ту сторону перебираться, — посмотрел я на карьер.
— Хорошо, ты легкий, — сказал дядя Коля. — Петьку не удержал бы.
«Петька и не полез бы, — подумал я, — скорее, батьку в карьер загнал».
Мы сложили карасей в траве под кустом и направились на другую сторону.
Теперь я выбирал рыбу покрупнее, мелочь отбрасывал в окна чистой воды.
У меня давно кружилась голова, руки налились тяжестью, но я не подавал вида. Дядя Коля, видно, тоже устал, держал меня не так долго, как в первый раз.
— Хватит, — сказал он, взвешивая мешок в руке, — килограммов десять собрали. Но ты никому не говори, что я тебя вниз головой… Скажем, удочками наловили.
— Конечно, — согласился я, — классная рыбалка получилась.
— Это тебе не сом в Днепре! — захохотал дядя. — Карьеры!..
— Жалко, вся рыба погибнет, — вздохнул я.
— Рыба? — почесал затылок дядя Коля. — А я сюда экскаватор пригоню. Скажу Толе, и он канаву прокопает. Меня в Костюковке все знают.
Я подошел к краю карьера. Зачем канаву копать? Дожди нужны, и сильные.
— Не веришь? — встал рядом со мной дядя Коля. — Гадом буду, пригоню экскаватор.
Дорога назад была веселее. Низкое солнце висело над лесом, в лицо бил теплый ветер.
Мешок с рыбой был привязан к багажнику, мои штаны от него сразу намокли, но я на это не обращал внимания.
— Смотрите, бабы! — бросил мешок посреди комнаты дядя Коля. — С Шуриком наловили, половину я, половину он.
— На базар ездили, — уверенно сказала тетя Нина. — Откуда у тебя столько грошей?
— Да я две бутылки!.. — выпучил глаза дядя Коля — и осекся.
— В карьерах наловили, — пришел ему на помощь я.
— И тебя брехать научил? Лида, ты погляди, сколько рыбы!
— Может, бреднем наловили, — сказал мама.
— Нет у него бредня, — отмела ее заступничество тетя. — Украл бредень — другое дело. Забирайте рыбу и пошли на Вишенский. Утекать надо, пока не пришли.
— Разве к тебе приходят? — удивилась мама.
— Ко мне уже из-за двоих идут, — махнула рукой тетя Нина. — То этого ищут, то Петьку. Вся Костюковка их боится…
— И правильно делает! — поднял мешок дядя Коля. — Айда на Вишенский, тут спокойно поесть не дадут.
Улица, ведущая к Вишенскому, засыпана шлаком, он хрустит под ногами. Впереди с мешком идет дядя Коля, за ним вереницей остальные. Мы с Витькой шагаем в хвосте.
Уже видны хаты с кронами деревьев Вишенского. По правую руку остается кладбище, на котором лежит много маминой родни. Полевая дорога огибает его и пропадает в Вишенском. В поле наконец исчезает запах Кильдыма. Я останавливаюсь и несколько раз делаю глубокий вдох-выдох. Пахнет настоящей землей, травами, еще чем-то, от чего кружится голова. Витька смотрит на меня, раскрыв рот.
— У нас в Кильдыме рот разевать нельзя, — донесся до меня голос дяди Коли, — чуть что…
— Когда я уже с этого Кильдыма съеду, — перебила его тетя Нина. — А ты, ей-богу, рад, что дурак…
Она неожиданно затянула песню, которую они с мамой всегда поют на два голоса в застолье:
Песню никто не подхватывал, и голос тети Нины одиноко летел в поле. Не было ни Кильдыма, ни ссор, ни карасей — лишь земля, небо и песня.
Миколюкас
— Миколюкас, налей.
Юзас сказал это по-литовски, но я понял. Да и как тут не понять, если речь шла о бальзаме. Самом лучшем, самом древнем, самом вкусном литовском бальзаме, изготовленном на меду.
Мы, гости, стояли полукругом с кружками в руках. Юзас, бодрый мужичок в годах, расхаживал по своим владениям, одновременно похожим на спиртзавод, мельницу и хлев. Витас, главный редактор журнала «Яунимо грятос», который и привез нас к знаменитому Юзасу, шагал за ним, высоко поднимая длинные ноги. Чем-то они напоминали птичью пару — сгорбленную цаплю и важного аиста.
Наша кумпания была «невелька, але бардзо пожондна». Главные редакторы литовского, латышского и эстонского молодежных журналов. Заместитель главного редактора украинского журнала. И я, рядовой сотрудник белорусской «Молодости».
Витас, Имант и Тойво были истинные прибалты: высокие, холодно-молчаливые, застегнутые на все пуговицы. Узлы галстуков у них так подпирали подбородки, что не позволяли опускаться голове. Они смотрели на нас, мелких хохла с бульбашом, свысока, скашивая вниз зрачки глаз. Так смотрит на чужого человека пугливый конь: вдруг схватит под узду и поведет черт знает куда? Мы для этих — литовца, латыша
