сувенирами, похлопывающим их по плечам, как дикарей, признавать этого не хотелось. Леон не мог уяснить причин неудержимого их стремления не держать русских за людей. Хоть и смешно было не понимать это в Зайцах. «Вся их помощь — ложь! — подумал Леон. — С какой стати им нам помогать?»
— Чем занимаются твои родители?
— Они преподаватели научного коммунизма, авторы научных работ и учебников по теории и практике марксизма-ленинизма. Мать — кандидат, отец — доктор философски, наук. — Леон подумал и добавил — Отец — близкий друг Жоржа Марше.
Лицо ужаленной журналистки выразило живейшую досаду. Она перестала улыбаться. Какую-то не ту информацию обрушивал на неё Леон. Сначала пчела. Теперь Жорж Марше. При чём здесь, чёрт бы его побрал, Жорж Марше?
— Она говорит, — перевела после некоторой заминки Оленька, — что для неё большая неожиданность встретить в глухой русской деревне молодого столичного интеллектуала.
— Скажи ей, — пожал плечами Леон, — я не меньше её удивлён встречей со съёмочной группой французского телевидения. И ещё скажи, что обстоятельство, что родители являются преподавателями научного коммунизма, не даёт оснований считать их сына интеллектуалом. Скорее, наоборот. Во всяком случае, в нашей стране.
Операторы громко рассмеялись. Один не удержался, навёл камеру на танковый прицел.
— Она высоко ценит твою скромность, интересуется, как ты относишься к марксизму-ленинизму?
— Как к мерзости, — ответил Леон, — принёсшей моему народу неисчислимые беды, поставившей его на грань физического исчезновения с лица Земли.
— Чем ты тогда объяснишь, что твой народ так долго — с семнадцатого года — терпит эту, как ты выражаешься, мерзость?
— Привык. — В чёрных Зайцах, в разговоре с чужими людьми Леон чувствовал себя легко и приятно, так как говорил что думал. — Усвоил на собственной шкуре: любые изменения к худшему. Вы видели здешних людей. И вот он, — кивнул на председателя, — целиком на их стороне. Чтобы не было фермерских хозяйств.
— По-твоему получается, что народ не просто терпит марксизм, но ещё и держится за него? Почему, если марксизм, как ты утверждаешь, поставил его на грань физического уничтожения?
— Как наркоман, — покосился на Платину Леон, — который знает, что наркотик смерть, но не имеет сил отстать. Сил и воли. А «ломка» для него страшнее смерти.
— Но ведь другие народы не хотят мириться с марксизмом, — бедная Оленька вспотела переводя, без конца поддувала себе под чёлку, — к примеру, эстонский или литовский.
— Когда-то русские тоже были народом, — сказал Леон, — сейчас нет. Когда люди перестают осознавать себя народом, они готовы терпеть что угодно, лишь бы пьянствовать да не работать. С ними можно делать что угодно. Они неспособны сопротивляться.
— Видится ли тебе выход из этой ситуации? Русский народ обречён? Или воспрянет, если получит, как твой дядя, землю в аренду или в собственность?
До сих пор Леон отвечал бойко. Как настольный теннисист, с треском вколачивал и подкручивал ракеткой шарик в половину стола противника. А тут вдруг впал в долгую — как заснул — задумчивость. Подобно мифическим белым медведям, которых он считал в детстве, когда не мог заснуть, потянулись перед глазами русские люди: голубоглазая, широкоскулая мать с льняной головой; отец с чуть скошенным, не сильно волевым подбородком, кривящимися в скептической усмешке тонкими губами; злой, гибкий плейбой Плаксидин; друг-предатель Фомин с лицом, как тыква; золотоглазая прорицательница Катя Хабло из Мари Луговой, где луга и гуси, гуси и луга; трудовой алкаш дядя Петя с сутулой спиной, длинными обезьяньими руками; тряпичная бабушка с варежкой-ртом; бюргерского вида слабоумный (хотя Леон так, в сущности, и не уяснил, в чём помимо предполагаемого сожительства с матерью заключается слабоумие?) Гена в подтяжках; чёрный, как сковавшая Россию чугунная ночь, Егоров; стонущая и содрогающаяся в волнах у камня водяная развратница Платина; волчьеухая переводчица Оленька; крепкошеий председатель, которого можно было бы считать достойным человеком и консерватором, если бы он не консервировал такую дрянь, как зайцевский колхоз, с такими землепользователями, как зайцевцы и похитившие из озера дяди Петины сети песковцы. Одному Богу было известно, есть ли выход из ситуации, обречены ли русские люди или же воспрянут, если получат, как дядя Петя, землю в аренду или в собственность? И почему именно от получения земли воспрянут? И к чему, интересно, воспрянут?
— Я не знаю, есть ли выход из ситуации, — ответил Леон. — Не знаю, обречён ли русский народ. — И, помолчав, добавил: — Хочется верить, что воспрянет. Только это уже не будет связано с тем, получит он или не получит землю. Сначала, вероятно, ему будет не до земли. Потом слово «получит» предстанет смешным. Сами подумайте: от кого народ, живущий на своей земле, должен эту землю получать? Одним словом, народ воспрянет, когда поймёт.
— О! — Один из операторов сделал вид, что его взволновали слова Леона. На самом деле ему, конечно, было плевать. Будто бы по рассеянности он схватил с подоконника прицел, бросил видеокамеру на кровать, влип лицом в резиновую рамку, притих, как охотничий сокол под чёрным колпачком.
— Она говорит, — мотнула головой в сторону француженки Оленька, — что в русской истории такое уже не раз бывало. Это называлось разинщиной, пугачёвщиной, ленинщиной.
— А я считаю, что то, что мы имеем сейчас — разинщина, пугачёвщина, ленинщина. Только сверху, от власти. Снизу: народ грабит богатых. Сверху: богатые грабят народ через биржи. Любой народ инстинктивно стремится к стабильности и порядку. Стремление к порядку не разинщина, пугачёвщина или ленинщина, а антиразинщина, антипугачевщина, антиленинщина. Можете назвать это мининщиной и пожарщиной.
— Когда же, по-твоему, народ воспрянет к стабильности и порядку?
— Когда? — удивился Леон глупейшему вопросу. — А когда… — Спохватился: если скажет, что когда на смену полумёртвым от пьянства зайцевцам и песковцам в деревнях, бессловесным очередевыстаивателям, орущим хамским глоткам на митингах в городах, придут такие, как… да хотя бы он, Леон! — получится не очень скромно и совсем неумно. Пришлось лукаво подкрутить шарик: — Когда на смену нынешнему двуногому хламу, ходячему отродью, которое стыдно назвать людьми, придут новые русские люди.
— Какие же? — как клещ, впилась француженка.
— Если я скажу: красивые, сильные, религиозные, приверженные свободному труду, национальным ценностям, благу Отчизны — это вам не понравится. Так можно говорить о французах, американцах, китайцах, венграх, латышах и татарах, но почему-то нельзя о русских. Поэтому я просто повторю: новые.
— Она говорит, что это знакомые речи, — вновь отделила себя от переводимых слов Оленька, темно и задумчиво посмотрела на Леона. — Она говорит, что не хочет тебя обижать, но то, что ты только что сказал, это… Она не хочет называть, ты сам понимаешь. Так она говорит.
— Природа человека изначально несовершенна, — Леон был готов к продолжению разговора. — Когда людям плохо, они склонны к крайностям. Но нельзя в каждом, стремящемся к социальной справедливости, видеть коммуниста, точно так же, как в каждом, желающем своему народу более счастливой участи, фашиста. Это всё равно что повсеместно запретить спички, зажигалки, электроприборы, потому что от неумелого с ними обращения иногда возникают пожары. Становясь на эту точку зрения, я могу заявить, что называть фашистом человека, мечтающего о национальном возрождении своего народа, ещё больший фашизм.
— Она говорит, — волчьеухая Оленька окончательно взяла сторону Леона, косилась на ужаленную пчелой француженку, как на врага, — что предпочитает избегать дискуссий на подобные темы, хотя это, может, и неправильно. Она как бы выступает от имени благополучных. Её доводы поэтому умозрительны и недейственны, как евангельские проповеди. Противная же сторона — от имени неблагополучных и униженных. В её доводах — доходящая до каждого сердца логика и энергия несправедливости и обиды. Симпатии телезрителей неизменно оказываются на стороне собеседника, если, конечно, он не полный кретин, не говорит, что убивать людей хорошо и полезно.
Приняв сторону Леона, Оленька изрядно похорошела. Уши её более не казались волчьими. Нормальные девичьи ушки, разве чуть длинненькие.
