традициям, и каждый год первого сентября телевидение показывает ее, наносящую визит в какое-нибудь детское заведение и с умилением звонящую в символический колокольчик.
Депутат Ж., все имущество партии которого было записано на него самого, от некоторого количества этого имущества спешно и тихо избавился, обратил все что мог в наличную валюту, а так как был человеком несколько параноидального склада, то все ценности упрятал в бетонный бункер под собственым загородным домом и чувствовал себя в совершенном спокойствии лишь тогда, когда перед сном навещал этот бункер и любовался своими сокровищами, подобно скупому рыцарю.
И множество подобных примеров можно было бы привести, но разве обличительство доставляет хоть сколько-нибудь сильное чувство, кроме досады на самого себя: «Ах, чтоб их всех! Вот ведь повезло мерзавцам! Когда б и мне так...» В этом природа человека, не нужно его за это осуждать. В конце концов, почему бы не дать человеку право сослаться после какого-нибудь неблаговидного поступка на собственную слабость? Как ссылалась на собственную слабость г-жа С., супруга депутата Б., в постели которой перебывало множество коллег по законотворчеству ее мужа. В приватных беседах со своими подружками г-жа С. жаловалась, что ничего с собой поделать не может, что она лишь слабая женщина и судить ее строго ни к чему. Пороки людские растут вместе с людьми, но следом за ними никогда не уходят, пороки остаются по наследству.
И далее все стало развиваться, как в дурном сне. Те шестьдесят миллиардов, которые должны были удержать на плаву флагманов американской заемной системы, нисколько не помогли. Мемзер и не собирался использовать даже части этих денег по формальному назначению. Немедленно по поступлении русские доллары (забавно звучит, не так ли?) были расщеплены на множество частей и, в свою очередь, растиражированы по всевозможным фондам, которыми управляли напрямую или опосредованно банки- члены ФРС. Мемзер выполнил свои обязательства, данные министру, а тот в свою очередь выполнил свои, данные им бригадиру, обязательства. А может, и не бригадиром звался он, и собаки никакой у него не было, и лужайки, на которой эта собака якобы резвилась, тоже не было, кто его знает? Уж лучше в таких делах использовать эзопов язык, чтобы напрямую, так сказать, в лицо, никого не обидеть.
Сбылось, сбылось предсказание бригадира насчет второй Аляски. Пропали российские денежки для России безвозвратно. И сколько еще дорог не будет построено, и скольких еще не удастся накормить, вылечить... Деньги портят людей, вот их истинное предназначение.
Эпоха пильщиков уходила в прошлое. И хотя румяные корреспонденты весело рапортовали об успехах, о невозможности заражения грядущей чумой, хотя московские рестораны все еще были битком набиты пухлыми и подтянутыми мужчинами в добротных костюмах и без галстуков, что должно было подчеркивать их независимый от любых бурь статус, люди, имевшие некоторую способность к анализу, предвидели последние месяцы лихого росийского счастья, счастья, наступившего, по обыкновению, во время крепкой загульной попойки и обернувшегося кошмаром после резкого, внезапного утреннего пробуждения. Русская попойка заканчивалась, но знали об этом немногие. Банки все еще охотно раздавали деньги заемщикам. Те, в свою очередь соблазненные менялами-зазывалами, бездумно эти займы совершали. Огромное количество Плешаковых вдруг решило, что вот так, не прикладывая к тому никаких особых усилий, они непременно заживут лучше. Заживут под диктовку глянцевых идей, модных течений, снобизма, совершенно не задумываясь о том, что все это в долг, долги придется возвращать и очень многим это окажется не под силу – начнется акт коллективной трагедии для всех, кто привык жить в долг, ни черта при этом не делая, для всех, кто привык получать свои деньги, просиживая рабочее время в бесконечных чатах, изучая новинки автопрома и читая форумы, в которых такие же бездельники, живущие взаймы, взахлеб рассуждали о достоинствах курортных отелей, делились впечатлениями о клубной жизни и тому подобное. Придет час расплаты для стада, которое само себя привыкло снисходительно именовать «средним классом», наступит конец эпохи потребления, и на место встанут прежние ценности: смекалка, рассудительность, здравый смысл, все то, о чем позабыли орды и тьмы Плешаковых в своем безумном, ни на чем не основанном пафосе, в своем упрямом желании потреблять, пережевывая и выплевывая, но не глотая, потреблять, чтобы никогда не насытиться, и вновь занимать, чтобы, наигравшись очередной вещицей, забыть о ней и снова залезть в долги.
Мемзер любил остаться в своем небесном кабинете после наступления темноты. Он свысока смотрел на великий, погрязший в разврате и чревоугодии город, он ощущал самодовольные, полные ни на чем не основанной уверенности голоса его обитателей, всей этой армии дутых миллионщиков, враз разбогатевших на пустом месте. Основы под быстрыми капиталами не было. Дном была полынья, где бесследно исчезали нижние слои шального богатства, в то время как хозяин наваливал все новые кучи сверху. Мемзер видел под собой город тысяч Плешаковых, готовых продать свои смешные души, лишь бы все оставалось по прежнему, лишь бы их жвачка не переводилась. Если бы они осознавали свои потребности, их желание превратилось бы в самую громкую мантру, слышимую за пределами этого мира.
Еще в семнадцатом веке, в Голландии, население целой страны вот так же, ничего не делая, забросив ремесла и прогресс собственной личности, продавало друг другу тюльпановые луковицы. Пустячная с виду праматерь цветка за несколько лет выросла в цене в сотни раз! За луковицы определенных видов платили золотом, платили вперед, платили столько, что такого количества цветов голландская земля просто не в силах была взрастить. Торговали уже не цветами, а долговыми расписками, устроив биржу. О том, что все они актеры театра абсурда, голландцы как-то не думали. Никому не пришло в голову, что предмет, из-за которого они сходили с ума, просто не может столько стоить. Да и к чему задумываться, если состояния росли, как ряска на стоялой воде? Делай деньги, остальное – чушь, не заслуживающая внимания. Голландская тюльпанная Фата-Моргана растаяла бесследно на глазах у сотен тысяч луковичных спекулянтов. Почти все они оказались разорены, а страна лишилась своих мировых позиций, перехваченных британскими пронырами. Вот так же, думал Мемзер, дело обстоит и здесь, в России. Незачем строить сложные экономические прогнозы, достаточно взглянуть на стоимость жалкой крохотной квартирки в пропахшей мышами панельной пятиэтажке. Тридцать квадратных метров неровного пола и бумажных стен не могут стоить, как вилла у Средиземного моря, – это абсурд. Место, в котором подобному абсурду допускается существовать, обречено по определению.
Мысль о мщении этому городу, этой стране, людям, ее населяющим, пришла однажды к Мемзеру так же, как она пришла к Ленину после казни старшего брата Александра. Народовольца, бомбиста, покушавшегося на царя, повесили, а младший брат приехал в запломбированном вагоне из Германии и утопил страну в крови. Отомстил. В молодости Мемзер часто слышал этот анекдот и посмеивался. Окончательно смысл анекдота был им понят лишь после расстрела отца – вот когда Мемзер вспомнил этот недурной образчик советского народного фольклора, вспомнил и воспринял как руководство к действию. Месть – сильнейший из мотивов, жажду мести невозможно утолить, когда делаешь это целью всей жизни. Она лишь ослабевает, притупляется, но никогда не исчезает. Жажда мести привела Мемзера на вершину могущества смертного человека. У него оказалось все, включая скрытую, реальнейшую власть над миром. Месть сделала его членом мирового клуба менял, каждое действие которого было обеспечено любым количеством золота. Месть в нем никогда не утихала, и когда вновь окрепший, вставший на ноги вьетнамец Нам Кам сообщил, что не видит никаких преград для возврата к старому бизнесу, Мемзер охотно поддержал его начинание. «Чем хуже здесь будет, тем лучше остальным. Тем лучше мне». Он лукавил, говоря Сергею, что ему безразлична судьба России. Мемзер рассчитывал дожить до конца ненавидимой им страны. Его безграничные на первый взгляд возможности ограничивались известными всякому рамками – неминуемой смертью. Но Мемзер в смерть не верил. Он вообще рассчитывал жить долго. Очень долго.
Глава 11
– А это еще что такое? – офицер американского флота Дон Уолш с недоумением смотрел, как его напарник-француз собирается взять с собой на борт накрытую чистейшим белым платком корзинку для пикника.
– О! Здесь у меня бутылочка шабли, две дюжины крупных устриц, свежайший нормандский хлеб и немного белужьей икры, – Жак Пикар, капитан «Триеста», длинной бронированной сигары, качающейся там, внизу, на легких волнах Тихого океана, удивительно спокойных в последние два дня, любовно погладил корзинку. – Нам предстоит что-то вроде первого полета в космос или высадки на Луну. Так почему бы не отметить это прямо на месте, когда мы очутимся на дне?
– Ты оптимист, – военный моряк покачал головой. – На дне нас, может быть, раздавит.
