Сибирь.
– Зачем вам это? – удивился генетик. – Вас занимает что-то конкретное?
– Да, – задумчиво вымолвил Мемзер. – Меня более всего занимает собственная жизнь. Я чувствую в себе такую силу, я так много хочу сделать, успеть, что, боюсь, одной жизни мне на это не хватит. Возможно ли сделать организм бессмертным или хотя бы предоставить ему значительную отсрочку от свидания с этим господином? Вы знаете, я склонен считать, что «Смерть» – слово мужского рода, я в этом согласен с немцами.
– В данный момент нет. Я понимаю, к чему вы клоните, – Агамемнон тряхнул своей рыжей гривой, – но на ваше предложение вынужден ответить отказом. Ученый, оторванный от крупнейших научных центров, от всего того, что там происходит, да к тому же работающий над озвученной вами проблемой, – это уже не ученый. Он может блуждать в трех соснах и не найти выхода. Генетика не предусматривает камерности, слишком бурно идет ее развитие, необходимо быть в гуще событий научного мира, быть инсайдером. Вы же предлагаете мне аутсайдерство, а это дилетантство, паллиатив. А что касается проблемы, которая вас занимает, то для начала ее исследования понадобится Архимедова точка опоры. Пока мы лишь знаем, отчего человек умирает, мы знаем, когда он начинает умирать, но пока совершенно не удается приблизиться к разгадке формулы жизни. Быть может, какой-то случай, который и сыграет роль этой точки опоры? Но для этого, повторяю, нужно быть внутри научного мира, быть инсайдером, чтобы узнать о таком случае одним из первых. Понимаете вы меня?
– Вполне, – улыбнулся Мемзер. – Скажите, а лично вас проблема бессмертия могла бы заинтересовать?
Ученый утвердительно кивнул и поставил на столик бокал, чтобы тот не мешал свободной жестикуляции.
– Основной вопрос генетики – это вопрос продления жизни. Иначе зачем тогда вообще исследовать человека, его наследственность? Ну и пусть бы он рождался и умирал, как придется. Конечно же, меня занимает эта проблема, и более того, я кое-что об этом знаю, но, повторяю, мои знания – ничто без точки опоры. Кто ведает? Может быть, в гималайских гробницах, в жерлах потухших вулканов, на океанском дне и есть та самая разгадка вечной жизни, сохранившейся от начала мира? Когда-нибудь это станет известным.
– В таком случае, – сказал Мемзер, желая вовремя закончить разговор, – вот вам моя карточка. Мое предложение действует постоянно. Как только вы передумаете, найдете свою точку опоры и тому подобное, дайте мне знать. Я буду ждать. Договорились?
В миллениумный год Агамемнон был приглашен в Токийский университет возглавить работы на кафедре прикладных исследований органического материала. Такое предложение в научном мире равняется признанию заслуг ученого на самом высоком уровне. Экспедиция к Марианскому желобу случилась спустя два года, и русский генетик принял в ней живейшее участие. К тому времени он основательно подзабыл и Мемзера, и тот скоротечный их разговор, но, пока он исследовал материал, поднятый с глубины одиннадцати километров, ощущая, как распозается вдоль по позвоночнику предчувствие небывалой удачи, ему вдруг страшно расхотелось делиться своим открытием с остальным миром. Агамемнон был тщеславен, его жизненная философия исключала филантропию, он отнюдь не считал всех людей равными и не был гуманистом. Бактерии содержали уникальный клеточный белок, который не распадался и был настолько активен, что клетки бактерий делились с постоянной, незамедляемой скоростью, обеспечивая им место в вечности. Иными словами, со дна Тихого океана была извлечена праматерь самой жизни, что решительным образом доказывало гипотезу о возникновении жизни именно в океане.
По счастью, карточка нашлась сама собой, она просто выпала из бумажника прямо ученому в руку, что он, как человек суеверный (таково большинство генетиков), истолковал однозначно – звонить, сообщить о себе. Теперь-то он был готов к роли отшельника, у него в руках был рычаг, была точка опоры, и он мог, он обладал силой, которая сможет перевернуть в мире представление о жизни вечной.
Мемзер пригласил его в Вашингтон, выслушал, прочитал по просьбе ученого несколько подготовленных им справок, молча достал чековую книжку, авторучку, выписал чек на крупную сумму, протянул Агамемнону:
– Берите смело, не стесняйтесь. Возражения не принимаются.
Генетик посмотрел в чек, повертел его так и сяк, отложил в сторону, молча уставился на Мемзера.
– Какие-то вопросы? – Мемзер поднял левую бровь.
– Вы меня подкупаете?
– Боже упаси! Я всего лишь хочу, чтобы ваше открытие не было задушено бюрократами или украдено военными, сектантами, кем угодно. Я хочу как можно быстрее увидеть результат. В качестве подопытного кролика можете использовать меня лично. Здесь сумма вашего месячного содержания, при начале работ я его утрою. Возражения не принимаются, дорогой земляк.
– Кстати, о землячестве, – ученый и не думал возражать, – понадобится, что называется, тихая гавань. Я думаю, вы понимаете, что за гавань я имею в виду?
Мемзер кивнул в ответ.
Спустя полгода под Москвой началось строительство, которым руководил лично Агамемнон, прозванный простоты ради Геннадием – Геной для самых близких. К таковым относились Мемзер и один весьма известный политический деятель, который вошел в наблюдательный совет предприятия. Присутствие лица такого уровня обеспечило стройке государственное финансирование, надежную охрану и столь желанный режим секретности. Со временем круг попечителей лаборатории несколько разросся. Так, не бог весть что, всего на несколько человек, каждый из которых внес в фонд исследований существенную сумму. Политический деятель не внес ничего, но ему никто и не пенял на это, его даже хотели избрать председателем, но он взял самоотвод, отшутился, что, дескать, и так уже много где председательствует, достаточно.
Местом строительства был выбран лес, преимущественно хвойный, с корабельными соснами и елями, каждая из которых помнила по меньшей мере войну с Наполеоном. Проектированием занималась целая мастерская из института «Моспроект», причем с каждого архитектора взяли подписку о неразглашении, а о конечном назначении объекта не знал никто, включая руководителя мастерской Провоторова, который, впрочем, был человек спокойный, преподносил себя с тихим достоинством, в споры не вступал, и когда Агамемнон начал вносить в проект кое-какие изменения, перечить ему не стал, а сделал как просили. Сооружение здания, больше походящего на атомный бункер, – задача не из легких. Котлован глубиной в десятки метров рыли восемь огромных экскаваторов, материалы на стройку доставлял транспортный вертолет, а близлежащие бетонные заводики были загружены одним-единственным заказом – требовались тысячи кубометров специального прочнейшего бетона. Толщина бетонных стен в земле достигала трех метров: попади в здание ядерная бомба, подземная часть уцелела бы с абсолютной на то гарантией.
Строителей на спецобъект Агамемнон собирал по всей стране. Через федеральные архивы были получены сведения о людях, строивших в свое время атомные электростанции, плотины и секретные оборонные объекты – ракетные шахты. Были там и метростроевцы. Городок строителей состоял из людей с высшим образованием, и никто из них ни разу не посетовал на то, что здесь им приходится трудиться обыкновенными рабочими. С каждого также была взята подписка о неразглашении, а эти люди к подобного рода вещам были привычны, к тому же некая аура секретности всегда заставляет людей сплотиться и позабыть о собственных амбициях ради большого государственного дела.
Строительство велось круглые сутки, Агамемнон поселился здесь же, неподалеку, в отдельном домике, и, казалось, проводил на стройке все время, не нужное ему для сна, а спал он часов пять, не больше. За требовательность и педантизм его, как водится, недолюбливали, за глаза все называли «Рыжий», порой прибавляя к этому прозвищу еще одно словечко из забористого строительного лексикона. Но дело спорилось, и приземистое зеркальное здание, с высоты птичьего полета напоминавшее гигантскую оранжерею, появилось на свет спустя всего полгода после начала строительства. Прилегающая к нему лесная территория площадью в тридцать гектаров была обнесена каменным забором шестиметровой высоты. За первым забором был выстроен второй, из колючей проволоки, через каждые сто метров стояла вышка, на которой дежурил автоматчик. Хвойный лес был нашпигован камерами постоянного наблюдения и всякими электронными штуками, позволяющими засечь любое движение.
В верхних этажах здания не велось никаких работ. Там вообще никто никогда ничего не делал – это
