– Эти стихи о твоем одиночестве? Почему ты так одинок? С тобой не было никого рядом, когда ты писал их?
– Со мной всегда есть кто-то рядом. Но так, что будто бы никого и нет. Я слишком выдающаяся личность, чтобы иметь рядом такую же личность, как и я сам. Кто хочет жить проблемами другого, пусть и формально близкого человека? А мне не надо показного участия. Мне нужна искренность, а если ее нет, то и вовсе никто не нужен. Женщина? Она получает то, что хочет, и ей хорошо. Она не получает этого и уходит. Или остается, но было бы лучше, если бы она ушла. Дети? Они милые и святые. Как маленькие эльфы. Ты сам нужен им, они не могут разделить твое одиночество. Мама? Слишком мало мамы в моей жизни. Слишком редко я вижу ее, и мне кажется, что она настолько дорожит этими жалкими минутами, которые я нахожу для нее, что ей просто надо посмотреть на меня, своего сына. Потрогать. Погладить. Поцеловать. Она теряет дар речи, когда видит меня. Она глядит на меня, глядит и не может наглядеться. А когда я, пробыв с ней совсем немного, уезжаю куда-либо, где ждет меня мое обычное одиночество, в этот момент, момент нашего расставания, в ее глазах я вижу такую тоску из-за моего неизбежного ухода, что мне хочется заплакать. И иногда я плачу. Как сейчас. Извини меня, пожалуйста. Наверное, у меня просто нервный срыв. Не получается все время быть хладнокровным.
– Знаешь, ты немного не прав, Марк. Ведь я сейчас рядом с тобой, и я не чувствую себя одинокой потому, что ты делишься со мной своей болью, и я понимаю и принимаю ее, как и тебя я принимаю таким, какой ты есть сейчас, здесь, когда ты обнимаешь меня и читаешь мне свои стихи.
– Это не лечит от одиночества, но это как укол морфия, которому дано смягчать боль на время. Скоро мы расстанемся, и укол прекратит действовать. Знаешь, раньше я даже гордился своим одиночеством. «Ну и пусть, – думал я, – пусть я одинок и не понят никем, зато я не шаблонный человек. Зато у меня есть свобода мыслить неординарно в ординарном обществе». А потом эта свобода стала для меня хуже каменного мешка, в который инквизиция в твоей стране замуровывала еретиков. Зачем нужны независимые мысли, если не с кем ими поделиться и никто не выслушает и не поймет тебя.
– Это счастье, когда тебя понимают. Совсем другое дело быть волком-альбиносом в серой стае. Но вот в чем вопрос: если этот альбинос ни разу не видел себя в зеркале, то откуда он знает, что он альбинос? Ведь он не сразу это понимает. Он делает вывод об этом тогда, когда начинает анализировать настороженное и даже враждебное отношение к себе своих серых собратьев. Но кто скажет, что быть альбиносом – это плохо? Кто осмелится сказать? Оставайся собой, будь таким, каков ты есть, Марк. И одиночество пройдет. Не дается ничего просто так, и не бывает беспричинных испытаний. Ты пройдешь этот путь. Я верю, что ты его пройдешь. Просто сейчас то, что происходит с тобой, – это тот самый путь, и его надо пройти. Я не знаю, где ты. Может быть, в середине этой дороги, а может быть, уже делаешь по ней последние шаги, но ты точно не в ее начале. Прощай. До скорой встречи в Мадриде. Я буду ждать тебя.
– У тебя есть чувство, что мы еще увидимся?
Она с грустной улыбкой покачала головой, ничего не ответила, только поцеловала меня в лоб, погладила, проведя рукой по голове, как гладят любимую собаку, и ушла. Я посмотрел вокруг себя: укол переставал действовать, и вирус одиночества, подхваченный мною когда-то, вновь начал одолевать меня. Я вдруг понял, что никогда больше ее не увижу. Хотел было окликнуть, но вокруг уже никого не было. И я ушел.
Adios, Argentina!
Утром следующего дня, перед тем как уехать в аэропорт и покинуть Буэнос-Айрес, я попросил таксиста отвезти меня на могилу генерала Перона и его жены, обожаемой в Аргентине Евы Дуарте, или Эвиты. Я был уверен, что супруги похоронены вместе, в одном склепе, мавзолее, могиле, но я ошибался. Эвита нашла покой совсем рядом с моим отелем, на Cementerio de la Recoleta, кладбище возле церкви Святой Пилар. Самая популярная в Аргентине женщина, безвременно покинувшая этот мир в возрасте тридцати лет, была без всяких особенных отличий похоронена в семейном склепе своей семьи под порядковым номером 114. Возле входа в тесный склеп, ничем не выделяющийся среди других таких же, с правой стороны, была прикреплена небольшая мемориальная доска с барельефом, изображающим сидящую молодую женщину с закинутой за голову левой рукой и держащую в правой руке большую пальмовую ветвь. Только надпись: EVA PERON. Даже в ранний воскресный час народ толпился возле этой могилы. Угрюмые экскурсоводы заученно рассказывали биографию Евы Дуарте, женщины, ставшей сеньорой Перон, вознесшейся к максимальной точке своего земного пути, но, к сожалению, не удержавшейся на ней и продолжившей свое движение к теперь уже небесным высотам. Об Эвите снят фильм, где ее замечательно сыграла Мадонна. Вообще это здорово, когда такие актрисы играют в свою очередь великих актрис – женщин, которые благодаря своему природному дару всю свою жизнь играли в одной большой премьере. Мадонна потрясающе воплотила образ Евы Перон, моя любимая Сальма Хайек – образ мексиканской калеки- художницы Фриды Кало. Они играли женщин, которые были их кумирами, и сделали это так, словно души самих прототипов на время отпустили с того света и те вселились в Мадонну и Сальму на время съемок. Долго задержаться у могилы Эвиты у меня не получилось. Меня оттеснила толпа, и я отправился дальше, на могилу ее мужа, в район города под названием Chacarita. И здесь я не увидел никаких посмертных чертогов. Все было так же, как и в предыдущем месте: тот же семейный склеп, та же мемориальная доска, вот только цветов было гораздо больше. Еще возле входа я купил пять длинных желтых гладиолусов и добавил их к этой предсмертно-благоухающей груде медленно умирающих на могиле великого человека прекрасных растений. Я возложил эти цветы искренне, уважая президента, который так много сделал для своей страны, превознося ее выше всех внешних приоритетов. Он тоже играл, лавировал между многими политическими силами, использовал все средства для возвеличивания и укрепления своей страны, был одним из членов так называемой «Великой Пятерки» двадцатого века: Гитлер, Перон, Рузвельт, Сталин, Черчилль. Перечисляю их в алфавитном порядке. На имя Адольфа Гитлера сейчас во многих странах наложено либо табу, как в Германии, либо он является персонажем театральной комедии, как в Израиле. И только в России, в моей стране, более всех стран пострадавшей от деяний этого воплощения дьявола, Гитлер всегда будет иметь правильную оценку и о нем никогда не забудут. Нельзя нам о нем забывать.
Я ехал в стареньком, гремящем такси, какие, к слову сказать, в большинстве своем бороздят улицы этого города. Ехал и рассеянно смотрел в окно на пробегающие мимо городские пейзажи, стараясь запомнить их получше. Я влюбился в Буэнос-Айрес, он показался мне настолько родным и понятным, что покидать его было тягостно, и я испытывал сожаление от того, что я так мало увидел и так мало запомнил. Я не знал тогда, что мне придется еще вернуться сюда и что однажды, зацепив меня, как рыбак цепляет крючком рыбу из La Plata, этот город не захочет отпускать и будет тянуть к себе постоянно. Прощай, Город Ветров.
Пребывая в подобном возвышенно-поэтическом состоянии, я не сразу обратил внимание на неприметный с виду «Golf», который как приклеенный следовал за нами на одинаковом расстоянии. Вместе мы проехали через весь город, вместе выехали на скоростное шоссе и помчались в сторону аэропорта. Чем дольше мы ехали, тем больше мне не нравился этот «Golf», пассажиров которого, из-за расстояния между нашими автомобилями, я не в состоянии был разглядеть невооруженным взглядом, а бинокль был в чемодане, и достать его на ходу не представлялось никакой возможности. Мы ехали в крайнем левом ряду. «Golf» следовал в тридцати-сорока метрах правее, и я подумал, что если это хвост, то мне нечего бояться: доведут до аэропорта, убедятся, что улетел, и все. Хотя смысла в этом никакого не было. Для этого необязательно заниматься слежкой, достаточно просто залезть в компьютерную базу аэропорта, что, я уверен, было по силам тем, кто мог сейчас находиться в машине, и сличить мою фамилию с подтверждением
