смертный.
— Какая беда!
Фархварсон по привычке своей — белка в колесе — забегал по просторному кабинету.
— Чем я могу помочь, Тшелюскин? Я навигатор, не лекарь.
Тут же устыдился своих слов.
— Вся надежда на вас. Помирает Васька.
— Что ты заладил: «помирает, помирает»!
Андрей Данилович уже облачался в шубу, велел запрягать лошадей.
Лейб-медик, президент Медицинской коллегии Блюментрост жил на Миллионной улице. Особняк его с мраморными колоннами, высокими окнами, с лепниной на карнизе был хорошо знаком жителям города. Усадьбу охраняли солдаты Семеновского полка. Царя лечил!
Фархварсон приказал доложить о себе подбежавшему офицеру.
Легко предположить, как лейб-медик поразился мало приличествующей особе профессора просьбе — хлопотать о столь незначительном лице. Вполне возможно, что сей ночной визит отнес за счет причуды англичанина.
Как бы там ни было, вскоре Андрей Данилович сбегал с каменных ступеней.
— Где твой больной, Тшелюскин?
— На Второй Васильевской.
— Гони! — крикнул кучеру Фархварсон.
Неподалеку от Галерной улицы к деревянной стенке привалился старый фрегат. Когда-то это был боевой корабль, о чем свидетельствовали артиллерийские люки на палубе. Пушки у фрегата отняли, паруса с мачт сняли. Теперь тут размещался флотский госпиталь. Сюда и доставил Василия Прончищева на своих санях профессор навигацких наук. Он поднялся по ступенчатым сходням:
— Лекаря немедля! Имею приказание господина лейб-медика.
Показался лекарь. Увидев его, Челюскин немало подивился — то был Карл Беекман. Он же в Навигацкой школе лечил!
ЦАРСКИЙ КАРЛА
Пройдут годы, но Прончищев никогда не забудет тех двух недель, что провалялся в морском гошпитале. Тут его ждала совершенно удивительная встреча…
Лекарь Беекман, приняв школяра в бессознательном состоянии, сразу же использовал все известные способы лечения: поставил на грудь пластыри из лягушачьего клеку — сухой лягушачьей икры, напоил отварами «для утишения крови».
И помогло.
Придя в себя, Василий увидел на соседней койке странное существо — то был крошечный мужчина с темным и живым личиком.
— Проснулся? — Голос тонкий, скорее младенческий, нежели мужской. — Вот и хорошо, сударь Василий Прончищев.
— Откуда знакомо мое имя?
— Да картонка, что у тебя в ногах, рассказала.
— А ты кто?
— Царский карла.
— Кто? Врешь, поди.
— Вот нафискалю Его Величеству — он тебя выпорет за непочтение. Ты мне не груби.
— Простите, коли обидел.
— Не бойсь. Не скажу Его Величеству. Да и когда говорить — помру я скоро.
— Зачем вы так?
— А мы, карлы, все про себя знаем. Виднее нам. Ты, сударь Прончищев, откуда родом?
— Калуцкой провинции. Тарусского уезда.
— Ездил туда с царем. Петр Алексеевич изволили в железных водах ноги лечить.
Странно слышать тоненький, верещащий голос — словно иголочка поскрипывала по стеклу.
Карла… Нет, никогда Прончищев не видал таких.
— А карла чего у царя делает?
— Веселит, чего же еще. Шут я.
— Настоящий?
— Так себе: шут-шутенок. Болит сейчас, сударь Прончищев, у шута подсердечье.
— Лекаря кликнуть? Я Беекмана знаю. Он был у нас в Навигацкой школе.
— Ахти, какие у него знакомства. Лежи.
Так они сошлись близко. Шут рассказывал Василию множество самых невероятных историй — где он только не побывал с царем. И в России, и в иноземных странах. Были истории и смешные. Однажды шута поместили в огромный кремовый пирог.
— Ах, сударь Прончищев, как мне там сладко жилось! Торт подали на стол, я раздвинул кремовую розу и уселся одной барышне на колени. «Прошу, мадам, меня скушать». Царь премного был доволен моею невинною проделкой.
— Что же, она не скушала? — хохотал Василий.
— Не скушала. Зато в щечку лизнула!
— А как вас звать?
— Ерема. А брата Фомой.
— Он… такой же, как вы?
— Лицами схожи, а приметами разны. Ерема крив, а Фома с бельмом. Было у отца их поместье в некоем уезде. Деревня пуста, а в избе никого. Решили пахать. Ерема впряг кота, а Фома петуха. Пошли к обедне. Ерема стал на клирос, а Фома на алтарь. Ерема запел, а Фома завопил. Рассердился пономарь. Ерему в шею, Фому в спину. Ерема ушел, Фома убежал. Захотелось братьям рыбки половить. Фома сел в лодку, Ерема в ботик. Лодка утла, а ботик безо дна.
— Потешник вы знатный, — сказал Прончищев. — Повеселили. Вам в театруме играть.
— А я играю. Царский двор — разве не театрум? — Шут поднес палец к губам: — Тс-с. Об этом никому. Не то упекут нас с тобою за решетку. Жалко будет тебя: ты мне нравишься.
— Чего во мне особого? Так…
— Жаль, — почему-то огорчился шут. — У меня, Василий, сына никогда не было. А как хотелось! Вот такого, как ты.
— Так я ж без царя в голове.
— Я бы тебя возвел в царское достоинство, — пообещал шут.
Явился лекарь. Он потрепал Васю по волосам:
— Вот и опять увиделись. Помнишь меня?
Присел возле карлы:
— Гаврила Иванович, как здоровье?
— Есть и пить довольно, чего у кого привольно. Кому не умереть, тому животом болеть.
Беекман приставил деревянную трубку к обнаженной груди карлы; прикрыл глаза, дабы никто не выведал, что услышал.
— Жил шутя, а умрем взаправду, — сказал шут.
Гаврила Иванович — как к нему не подходило это взрослое, тяжелое имя! Трудно было понять, когда говорит всерьез, а когда шутит. Скучать ни минуты не давал.
Взял в маленькие темные руки Васину ладонь:
— Быть тебе матрозом, штюрманом, капитаном. Две линии у тебя долгие сходятся. А меж ними
