– Я пьянею от тебя, как от вина, жизнь моя, – прошептал он. – Я буду кормить тебя отборным виноградом. Хочешь, купим виноград?.. Я прикажу доставить на мой корабль корзины с черным виноградом... его собрали, должно быть, на Крите или на Книдосе... а может, его сюда, на рынок, привезли этруски... кто бы его ни привез, хочешь, он будет наш?.. и нынче ночью, когда я буду любить тебя, – голос его пресекся, – я буду вкладывать тебе в рот виноградины, одну за другой, если тебя обуяет жажда, царица моя... хочешь?.. И мы сами будем давить вино в чане, я научу тебя... у тебя все ноги будут в темном виноградном соке, как в крови... это кровь ягод, не бойся... тебя никогда больше не будут ударять плетью, никогда не прольют твою кровь...
Он осторожно коснулся губами ее губ. Он хотел поцеловать ее сильно, впустив свой язык внутрь ее рта – и не стал; лишь провел языком нежно по ее губам, будто слизывая ее сладость, вдыхая ее запах. Она вся вспыхнула до корней волос. Ее глаза привыкли ко тьме шатра, и она уже хорошо различала его лицо. Оно было гладкое, бритое; две резких морщины спускались от глаз ко рту, очерчивая губы; плотно сжатый во время торга рот теперь был полуоткрыт в восхищеньи. Глаза, длинные, остро глядящие, Были чуть скошены к вискам. Так же, как и у нее – она не раз видела себя в материно медное, плохо отшлифованное, поцарапанное зеркало. Они точно родня. Они оба – с Острова. Им судьба быть вместе.
– Купи!
Он высунулся из шатра, велел рабам остановиться. Кинул торговцу кошелек. Ухватистые, верткие рабы хозяина, продавца винограда, мигом подхватили тяжелые корзины с виноградом, закричали на простонародном египетском, так, как кричали неотесанные гиксосы: куда нести?!.. в какой дворец?!..
– Нести на корабли, – распорядился царь, держа руку, сжатую в кулак, на колене. Она потрогала его кулак пальчиком, как будто это был золотой шар. Улыбнулась. – На корабль, где красный парус, на нем вышито золотыми нитками спереди большое солнце, сзади – серебряными – Луна. Два светила, что льют свет на землю, покровители моего царства. Не перепутайте! Солнце и Луна! Поставьте корзины на корму! Укройте тканями, чтобы виноград не превратился в изюм, не сгорел!
Рабы с корзинами винограда побрели к пристани. Рабы, несшие носилки, убыстрили шаг. Руки царя скользнули под ткань ее хитона. Его пальцы нашли кончики ее нежных, только что набухших женским соком грудей, осторожно сжали их, и ее сосцы откликнулись на его ласку, отвердели, поднялись. Она задышала часто, испуганно. Он покрыл поцелуями ее шею.
– Что со мной?!..
– Не бойся. Это ты просто хочешь меня. Это ты так хочешь меня. И я войду в тебя. Там. На корабле. Но я так хочу поцеловать сейчас твои груди. Они волнуют меня. Они тревожат меня. Я схожу с ума от них. Дай.
Он спустил с ее плеча край ткани. Груди выскользнули наружу. Она боялась, что рабы увидят, что она обнажена. Она закрылась локтем.
– Они ничего не видят; они глядят на пыльную дорогу перед собой. Не дрожи. Отдайся мне. Отдайся ласке моей. Губы мои не причинят тебе вреда. Только радость.
Она, держа ее под мышки, склонил голову и взял в губы ее сосец. Нежно прижал его зубами. Стал всасывать в себя, вбирать, как виноградину. Она почувствовала, как стало влажным все у нее внизу, между плотно сжатых ног, как растет внутри нее горячий цветок, отворачиваются, обнажая тайну, его лепестки. И руки ее взметнулись, и пальцы легли на затылок царя, прижимая к груди его голову.
Он прошел дорожкой поцелуев к другому сосцу, так же припал к нему. На миг ей показалось: он – ее ребенок, и он – у ее груди; и он не может без нее, ибо она вскармливает его собою, своей плотью и кровью.
– Я хочу войти в тебя, – прошептал он, подняв к ней лицо от ее груди. Щеки его горели. Она стала водить рукой по его лицу, осязая его. Ей хотелось осязать его всего. Ей хотелось знать, какой он весь, под тяжелыми царскими одеяньями.
– Что это значит...
– Это значит то, что ты раздвинешь сладкие ноги свои, и я войду в тебя острием своим, причинив тебе муку и сладость, величайшую в мире, – тихо сказал он, лаская рукой ее груди, сжимая сосцы дрожащими пальцами. – Я войду в тебя и затихну, не буду шевелиться. Стану тихо пребывать в тебе. Пока твоя боль не перейдет, не превратится в нежность. Тогда я буду двигаться в тебе, проникая в тебя все глубже, и ты испытаешь счастье, ни с чем не сравнимое. Ты ведь этого хочешь, драгоценность моя?..
– Да, – шепнула она, обмирая от его прикосновений. – Да, я этого хочу.
Он накинул ей на плечи легкую, изодранную рабскую ткань. Высунулся из шатра. Крикнул рабам, изнуренным палящим солнцем:
– Скорей! Бегите!
Рабы, исполняя повеленье царя, ускорили шаг. Они быстро добрались до корабля. Когда царь выводил ее за руку из походного шатра, она увидела на корабле парус, надутый свежим бризом; она увидала его с лунной стороны. Полная, вышитая блестким серебром Луна выгибалась, парус трепетал; небесное светило глядело на нее пристальным глазом. Она улыбнулась вышитой Луне.
Ее смуглые, в грязи, ноги быстро взбежали по перекинутому трпау на корабль, и гребцы, лицезрея ее, стали многие ахать и переговариваться – обсуждать ее стати, ее красоту, испачканность ее рук и ног, изодранность ее бедной одежды; многие удивлялись, откуда и зачем ее привел на корабль царь – она слышала обрывки гортанной речи. Многие говорили на языке города, где жили они с матерью в рабынях, но многие и разговаривали на странном, звучном языке, незнакомом ей.
– Это язык Острова, – царь склонился к ее уху. – Это наш с тобой язык, забытый тобой; а я его помню, ибо тогда, когда погибал Остров, я уже был взрослый и смышленый. Сколько тебе лет?..
– Я не знаю, царь, – она обернулась к нему. Они стояли уже на палубе корабля. Ее ноги обжигали нагревшиеся на солнце доски палубы. – Моя мать отмечала мои года у меня на руке. Каждые три года она раскаляла на огне маленький железный брусок, прижимала его к внутренней стороне руки. Вот здесь, к тайному месту, – она подняла руку, рукав сполз к шее. На внутренней стороне плеча виднелись маленькие белые шрамы. Последний шрам был совсем свежий, еще красноватый, воспаленный; ожог еще не совсем зажил. – Сосчитай!
Царь сосчитал. Его глаза засияли нежностью, когда он снова поглядел на нее.
– Тебе только пятнадцать лет, – сказал он и опустил ее руку, поправил рукав. – Здесь пять огненных зарубок. Милая девочка, я старше тебя не на одну жизнь – на две, а быть может, на три. Я страшне тебя на бесконечность; чем отплачу я богам за счастье держать тебя на руках, как ребенка?..
Она ответила ему таким же сияющим взглядом. Он хлопнул в ладоши.
– Эй! Слуги! Приготовьте нам помещенье внутри корабля. Царские покои должны быть убраны и украшены сегодня с подобающей роскошью. Я нашел возлюбленную свою, и она должна радоваться, видя богатство мое! – крикнул он, и на его голос стали сбегаться люди, глядящие на повелителя с любовью. – Живо делайте нам все! Корзины с виноградом – тоже к нам, чтоб стояли рядом с нами и источали запах; ягоду обмойте ключевой водой, что в трюме, в больших амфорах!.. Застелите ложе тонким сидонским шелком, шкурами барсов и леопардов!.. Сегодня я праздную праздник любви своей. Не всякий раз человеку выпадает счастье любить. Любовь драгоценна, как тирский рубин, и неуловима, как северный Борей, свистящий пронзительно над бурным морем. Сегодня я поймал ее. Сегодня она – моя. Но ведь и я – ее. Я ей принадлежу. Сегодня, отныне и навсегда ваш царь, люди, счастлив! И, счастливый, я радость сделаю и для вас! Что мне сделать для вас?!..
Слуги, мельтеша, бега, готовя царю и наложнице ложе и ужин, смущенно улыбались, отворачивали лица. Им казалось: когда они смотрели на любящих, они посягали на любовь. Настоящая любовь – это храм. Туда входить надо благоговейно, складывать руки в молитве. И отворачиваться в смущенье от священного. О священном не говорят. Ему лишь молятся и благословляют его.
Царь протянул ей руку. Она вложила свою руку в его и обернулась. Она увидела, как рабы отвязывают канаты от больших деревянных колов пристани, как вытягивают просмоленные канаты на палубу; как гребцы отталкиваются веслами от края пристани, как у борта плещется густо-синяя, маслянисто играющая вода с золотыми солнечными бликами; как корабль отчаливает, отгребает, уходит, отплывает медленно и печально от пристани, у которой постоял немного в скитальной жизни своей.
– Мы уже отплыли, царь?..
– Да, сияющая звезда моя.
