Он исцеловал ее стопы и взял в руки ее маленькую, еще совсем детскую ножку. Повернул ступней к себе, к своим губам. И поцеловал ее ступню; и вобрал в рот ее розовую пятку. И она засмеялась громко, залилась смехом, вырывая ногу из его рук, уже откровенно и смело хохоча, играя с ним, дразня его.
– О!.. что ты делаешь... это же насилье... не смей!..
Он взял ее обеими руками за тонкую хрупкую талию. Он был такой большой, высокий, величественный; а она была такая тонкая и хрупкая; как же он обнимет ее, ляжет на нее?.. он ведь раздавит ее... И он еще не снял царские, блестящие одежды свои. Даже когда купал ее в чане с кипятком – не снял.
– Погоди немного. Я разденусь. Муж твой войдет в тебя нагой.
Она, лежа, повернув голову, глядела, как он раздевается. Он раздевался медленно перед ней, позволяя созерцать себя, позволяя ей взволноваться, впервые видя тайну обнаженья; это была самая большая тайна на свете, кроме тайны рожденья и тайны смерти. Сначала на пол легли белые, расшитые жемчугами верхние многоскладчатые одеянья. Затем – исподние, тоже белые шелковые рубахи, что в жару впитывали царский пот, избавляя от удушья и страданий. Потом на пол полетела нижняя тончайшая шелковая рубаха – ее ткали раскосые люди из Желтой Земли. Она поняла, что оттуда: на груди был вышит дракон, драконов не вышивали в странах Срединного моря.
И там, под рубахой с драконом, он был нагой, совсем нагой, гладкий и нагой, будто статуя бога, только под его кожей текла живая кровь, и мускулы вздувались, и она видела, как пылало, вспыхивало игрой и силой его жаждущее ее тело, и она глядела ему в сияющие страстью глаза; и медленно, боясь и желая увидеть, перевела взгляд на его грудь, взбухающую мускулистыми могучими золотыми, загорелыми пластиными, на его впалый живот, и глаза скользили ниже, все ниже, и она увидела то, что ей надо было не видеть, а осязать: резко восставший живой жезл, царский жезл, воздетый царский меч, – и глаза ее метнулись вверх, отшатнулись, как отшатнулась бы она сама от языка огня, лизнувшего ей руку.
Он шагнул к ней. Переступил через сброшенные тряпки. Опустился перед ней на колени. Она раздула ноздри и почуяла, как от него пахнет не мирром, не нардом, не иными благовоньями – острым и терпким мужским потом.
Он взял ее за руку и, вытянувшись, лег рядом с ней.
– Хочешь винограду?.. – неожиданно спросил он. Она с изумленьем услышала в его тихом голосе смущенье. – Я – хочу... давай я тебя угощу...
Он взбросил руку и отщипнул из корзины, стоявшей рядом с ложем, несколько черных пахучих виноградин. Взял их в рот. Она думала – он проглотит их, а он приблизил свое лицо к ее лицу, нашел губами ее губы, она раскрыла губы навстречу его губам, подчиняясь их ласке, и в ее рот, под ее язык, в горло ее стали скользить, втекать из его рта, как втекает молоко из груди матери в рот младенца, черно-синие сладкие ягоды – он кормил ее ягодами из своего рта, он вливал в нее сладость винограда вместе со своей, бьющейся в нем, любовью, и она глотала ягоды, она поняла это: он, вместе с ягодами, весь перетекал в нее, он говорил ей ягодами: я так же сладок, как они, еще слаще, – он дарил ей себя, изо рта в рот, как птица кормит птенца из клюва в клюв, отдавал ей великий подарок жизни.
Она проглотила виноградины и отняла от его лица лицо. Ее щеки пылали. Ее губы стали ярко-алыми, в них билась, толкалась кровь.
– Благодарю тебя, – прошептала она. – Это очень вкусно. Так сладко, что я...
– ...что ты уже не можешь, не сможешь без меня, – закончил он ее слова, и она кивнула: именно это я и хотела сказать.
Он приподнялся на упертых в ложе кистях и наклонился над ней, лежащей навзничь. Он глядел на нее сверху вниз теперь – не снизу вверх, когда он стоял перед ней на коленях. Он обнял всю ее глазами, увидел завиток ее золотистых волос возле уха, погрузился взглядом в ее глаза цвета спелых зеленых виноградин. Так, глядя в ее глаза, он приподнялся на ней всем телом, держа свое тело над ней на руках, на весу; он образовал над нею как бы живой смуглый мост, и по этому мосту катилось солнце. Корабль чуть колыхало на волнах. Качка постепенно усиливалась – должно быть, гребцы выгребали в открытое море, и там гулял на просторе сильный ветер, мял волны, властно качал корабль.
Царь раздвинул ей ноги рукой. Она развела их, как роза раскрывает лепестки. В ней все увлажнилось, она истекала сладким соком, как виноград; она была готова принять его.
– Я буду качать тебя на себе, как волны качают корабль. Ты будешь качать меня на себе, как будто ты – лодка на море. А сейчас прими меня. Я истекаю соком, как и ты. Так истекает соком все живое: растенья, звери. И море – это любовный сок земли, радость моя. Земля истекает морем, ибо она любит солнце; и солнце пронзает великую влагу насквозь. Я пронжу тебя. Откройся.
Она почувствовала, как внутрь нее входит живое, горячее, острое; она невыносимо желала всего царя, и с удивленьем узнала, что весь он может уместиться на кончике того острия, что прокалывает ее, как бычий рог. Она еще раскинула ноги, он лег на нее, прижимая ее к ложу – и, выстонав короткий стон, резко и вместе нежно вошел в нее, и сразу, одним ударом, разорвал тонкую плеву, прикрывающую женский колчан. Стрела была внутри. Он поцеловал искаженное мгновенной болью лицо.
– Я уже в тебе. Не бойся. Ты мое дитя. Ты девочка моя. Я делаю тебя женщиной. Не двигайся. Слушай меня в себе. Боги помогут нам.
Она стала слушать его в себе. Боль стала переходить в сладость. Низ ее живота будто разверзся, как кратер, и она поняла, что сжимает, охватывает ногами его сильные жилистые бедра. Он чуть слышно толкнул ее. Она подалась навстречу. Она ответила ему. По ее щекам текли слезы.
Он снова поцеловал ее. Он стал тихо двигаться в ней, насаживая ее на себя, как рыбу – на деревянную острогу. Толчок; еще толчок; еще один. Она, истекая девственной кровью, все сильнее обнимала его ногами, все нежнее подавалась ему навстречу.
– Ты мое счастье, – сказал он ей в самые губы. – Я чувствую, как ты там, внутри, крепко обняла меня; будто бы стрела, вошел я в тебя, и я уже глубоко в плоти твоей, в сердце твоем. Я навек уже в сердце твоем. Меня из тебя уже никому не вынуть. Только боги...
Он замолчал. Его дыханье участилось. Он плотно, без зазора, прижал свои чресла к ее испачканному любовной кровью лону, она прижалась к нему и вскрикнула. Он был ныряльщик, и он достал вожделенное дно; и он вытащил жемчужину; и он торжествовал. Он задвигался в ней сильнее, мощней, все властнее, и вот он уже вошел в состоянье любовного боя, как воин, что разит копьем; он бил и бил в нее, как танцовщик бьет в бубен; и она уже не сдерживалась под ним, она стала стонать, кричать, и вот она уже кричала без перерыва. Она извивалась под ним и кричала, и он ударял ее, пронзал ее, и он чувствовал, что ни с одной женщиной, ни с одной наложницей, ни с одной женой в мире ему не было так сладко и томно, так неистово светло. Ослепительный свет замаячил вдали перед ним. Он приближался. Царь поднял голову, закинул шею, пронзая собой девственницу, ставшую женщиной; он приближал взрыв света, и он знал, что она тут, под ним, крича в его объятьях, неистово, будто весь век училась любить его, отвечая ему, тоже видит свет; они оба видели свет, и они оба летели к нему, оплетя друг друга ногами.
– Боги хотят, любовь моя, чтобы мы увидели свет. Боги дадут нам увидеть свет. Мы окунемся в вечный свет. Мы... не умрем... а-а!..
Световой взрыв потряс их. Ослепительный полог света взвился над ними, обнявшими друг друга, выгнувшимися в руках друг друга в порыве великого единенья. Световая лавина навалилась, вырвавшись из-за черной тучи довременной тьмы, вставшей по обеим сторонам их корабельного ложа, и погребла под собой их обоих. Они слились в поцелуе, и совместный крик ушел внутрь них, как уходит внутрь слеза невылившегося рыданья.
И на миг они ослепли. Они стали слепые и беспомощные, как новорожденные щенята у ощенившейся суки.
Когда они снова обрели способность видеть и осязать, они обнаружили, что крепко обнимают друг друга; вся леопардовая шкура была в крови, будто бы зверя только что убили; глаза царя были напротив ее глаз, и им показалось, когда они открыли глаза, что она – это он, а он – это она. Их души поменялись местами, и они оба засмеялись от этой перестановки.
– Царь мой...
– Счастлива ты?..
– Ты сказал...
Они лежали, тесно сплетясь; они были влажные, их кожа была покрыта потом; впору было лезть в чан с водой; а корабль качало на волнах, и у нее кружилась голова, и он сказал:
