Лиза забрала фотографию и на негнущихся ногах отошла.
– Ты хочешь мне что-то сказать, Света? – спросила Вика.
– Благодарю тебя, – ответила Светлана. – Благодарю тебя и Великую Мать и прошу твоего благословения.
Она опустилась на колени, а следом за ней Маша, Лиза и мужчина в спортивном костюме. Вика простерла над ними черные крылья балахона и торжественно произнесла:
– Великая Мать любит вас. А теперь идите.
– По-моему, это все-таки надувательство, – шепотом сказала Маша, когда они с Лизой вышли во двор. – У тебя же нет никакого ребенка, правда?
– Анализ сдам, тогда узнаю, – ответила Лиза. – Вроде не должно быть, но мало ли что…
Она уже была уверена, что Вика не соврала: в Лизином животе лежал, свернувшись калачиком, маленький мальчик, она уже знала, что мальчик, потому что видела его во сне последние месяцы и просто не хотела верить, думала, цикл снова сбился, а тошнота по утрам – так это от нервов. Теперь придется уволиться, даже не удастся ничего отработать, надо будет продать квартиру, чтобы деньги – для Гены и на роды. Надо будет переехать к маме, вот и хорошо, что есть вторая комната, какая мама все-таки предусмотрительная, вот все и наладится. Она говорила это себе, но другой голос кричал, по-детски взвизгивая, заглушая доводы рассудка: нет, нет, нет, я не хочу продавать квартиру, я не хочу к маме, она убьет меня, я ее ненавижу, я не буду с ней жить никогда. Но что бы Лиза ни говорила себе, она уже знала одно: аборт она делать не будет. Если это в самом деле ребенок, она его оставит.
Когда они садились в машину, их догнал мужчина в спортивном костюме.
– Простите, – сказал он Лизе. – Я вот хотел сказать. Я могу с ним поговорить, ну, нормально поговорить, чтобы он понял, этот, который деньги не отдает.
– Не надо, – сказала Лиза.
– Нет, я себе ничего не возьму, я же просто помочь хочу, по-человечески, просто по-христиански.
Вот так оно и бывает, подумала Лиза. Ведь он, наверное, тоже, пока не услышал меня, думал, что я лохушка богатая, чья-то дочка, или просто сучка, тяну с мужиков бабло, знай себе только подмахиваю, тоже презирал наверное.
– Спасибо, – сказала она. – Я все понимаю, спасибо, но с ним уже не поговоришь. Он умер.
26
Только сейчас, вновь оказавшись в Москве, Маша осознала, что все эти годы не могла простить маме тех телефонных звонков. Пока ее новые друзья гадали, что ждет их завтра, она опять сходила в Пушкинский, в Третьяковку, выбралась даже в Оружейную палату, но быстро заскучала. Галереи современного искусства летом не работали: на всякий случай Маша купила в рекомендованном Денисом 'магазине интеллектуальной книги' 'Гиллея' несколько номеров 'Художественного журнала'. Почитала, и еще раз убедилась, что ничего не понимает в современном искусстве, да, честно говоря, не очень хочет. Она давно научилась не оглядываться ни на маму, ни на художественных критиков, сама решая, что вызывает восторг, а что – оставляет равнодушным. Вспоминая ту давнюю поездку, Маша вдруг поняла, что злость на маму прошла. Она уже выросла, детские обиды остались где-то далеко. Теперь, когда ничто не заставляло ее звонить маме, Маша легко взяла трубку и набрала израильский номер.
Они на удивление хорошо поговорили. Маша рассказала про московскую жизнь, упомянула про музеи, и мама не стала задавать лишних вопросов, спросила только про кризис. Теперь они созванивались раз в два-три дня и Машу даже немного мучила совесть по поводу огромного счета, который Гена должен будет оплатить. Иван успокаивал, мол, на фоне того, что творится, это несерьезные потери. Странно, удивлялась Маша, мне никогда не удавалось поговорить с мамой хорошо с глазу на глаз, а вот беседы по телефону получаются какие-то совсем особенные. Словно они не мама и дочка, а просто два взрослых человека, давно уже знающие и любящие друг друга.
Вот и сейчас, воскресным утром 30 августа Маша, забравшись с ногами в кресло, рассказывала, что вчера наконец-то видела настоящего братка, быка, бандита, не знаю, честно говоря, как их называть. Ничего страшного, очень оказался человечный, харьковские гопники были куда страшней. Помнишь, как я перепугалась, когда видела драку около Дворца Спорта? Не помнишь? Не может быть, я же тебе рассказывала, я была, кажется, в восьмом классе. Какой-то парень убегал от гопников, вскочил в троллейбус, а двое подбежали сзади, схватились за веревки, которые идут к усам, ну, этим, которые с проводами соединяются, дернули и троллейбус встал. А другие отжали двери, вытащили его, а тут подбежали остальные, человек двенадцать, и начали бить ногами прямо тут же, в пяти метрах от остановки. И все пассажиры, все, кто был на улице, только смотрели, а милиция так и не появилась.
Они повспоминали Харьков, и вдруг Маша спросила:
– Послушай, а ведь дядя Сеня был в тебя влюблен, правда?
Мама замолчала, словно оборвалась связь, а потом глухо сказала:
– Почему ты так думаешь?
– Не знаю, – ответила Маша, – я вот как-то стала вспоминать… ну, видно же было. Как он на тебя смотрел, как приходил к нам, помогал. Понятно же.
– Я думала, это он из-за брата, – сказала мама. – Из-за твоего отца. Думала, это из чувства долга.
– Ну, а ты сама? Ты любила его? Почему ты молчала?
– Маша, – сказала мама, – есть вещи, которые дети не должны спрашивать у своих родителей.
– Мама, – вздохнула в ответ Маша, – я ведь уже взрослая, какие такие вещи? Мне же сейчас больше, чем было тебе, когда ты с отцом рассталась.
– Все тогда было по-другому, – сказала мама. – Мы считали, что нельзя с кем попало… что должен быть один мужчина на всю жизнь.
– Но ты же все равно развелась, какой один мужчина?
– Я воспитывала тебя, я работала, мне было не до мужчин. И Сеня, да, он мне всегда нравился, с
