истоптаны.
Правда, привести себя в должный вид Дикообразцеву не дали и в холле. В нем тоже было не повернуться. Та же толпа, только снующая в разные стороны, осаждающая буфеты, прорывающаяся в туалеты.
Пробравшись в амфитеатр, Александр Александрович увидел, что в цирке произошло то же самое, что случилось и во Дворце спорта.
То есть, трибуны его стали выше, чем были, и вмещали теперь зрителей тысяч десять.
Длинная лестница привела Дикообразцева в ложу почетных гостей.
Обычно принимавшая максимум пятьдесят человек ложа на сей раз пределы свои так раздвинула, что вместила и членов правительства с приближенными, и политиков с телохранителями, и руководителей местной власти в окружении жен, детей, и всех участников фестиваля.
У двери в ложу Дикообразцеву встретился Грибому-хин, генеральный директор цирка. С оквадратившимися глазами.
— Александр, ётать! Что же это такое? — обрадовался он Дикообразцеву, который показался гендиру родным и желанным, поскольку готов был его выслушать и посочувствовать. — Ничего не пойму! Мой цирк или не мой?! Что происходит? Хоть бы предупредили. А то, понимаешь…
— А вам, господин Грибомухин, ничего понимать и не требуется! — возник за спиною гендира сумрачный Поцелуев. — Вы цирк свой в аренду сдали? Денежки получили? А раз денежки получили, значит, терпите. Деньги платятся за терпение, а не за дурацкие ваши вопросы, которые только смущают почтенную публику… Смотрите, выставлю вас с представления, если не прекратите к гостям приставать.
И Поцелуев исчез, чтобы через мгновенье оказаться уже на арене в фокусе прожекторов.
Ну а трибуны накрыла тьма,
— Дамы и господа! — вскричал Поцелуев, раскя нувши руки. Был он в монашеской рясе, траурно- черной но без креста. — Товарищи, граждане и братки! М»
собрались здесь все для того, чтобы привести в исполне ние приговор, вынесенный вчера господину Заваркину…
Опустив свои бледные руки, Поцелуев кому-то кинул, и два кукишеголовых абмала, также в черных монашеских рясах, но с капюшонами на головах, вывели на арену Заваркина.
Председатель актерского братства гремел кандалами, был желт лицом, однако, причесан модельно. Как на съемках.
— Все вы знаете, что вчера господина Заваркина приговорили к четвертованию, — продолжал Поцелуев, пока председателя братства подводили к нему. — То есть, в принципе, мы сейчас можем просто его казнить и разойтись по домам, где, надеюсь, многих из вас ждут преданные супруги и любящие наследники… Ждут или нет? — неожиданно резко выкрикнул Поцелуев. —
Только быстро и главное — честно! Да или нет?! Кто солжет, тот присоединится к Заваркину. Да или нет?!
Трибуны безмолвствовали.
— Так… Значит в верности ваших супругов, равно как и любви к вам наследников вы сомневаетесь? Ну что же, это тоже ответ, — улыбнулся загадочно Поцелуев. — Я прошу вас его запомнить. Пригодится… Для того, например, чтобы лучше понять, как редки в вашем мире преданность и любовь… Но вернемся к Заваркину. Вот уж кто от природы не может быть преданным, а любит только себя! За что мы его и казним. Никто из подобных товарищей ничего кроме казни и не достоин. Вы соглас ны? Казнить подлеца, неумеющего любить? Не слышу!
Темнота на трибунах загудела решительно:
— Казнить подлеца! Казнить…
Поцелуев вздохнул:
— Казнить, говорите? Ну, если за то, что он не умеет любить и быть преданным, так это здесь многих можно казнить. Похлеще Варфоломеевской ночи получится. А может быть так и сделать? Интересная мысль! Взять всех, кто любить не умеет, да и казнить. Оптом! Пред ставляете, жизнь наступит какая… Скукотища! Ни измен тебе, ни предательств, ни милых сердцу самоубийств…
Тоска гремучая! Нет, любезные, так не пойдет! Живите пока. Да и с казнью Заваркина мы повременим. С полча сика. А сейчас… Потренеруйтесь!
Поцелуев лопнул, как мыльный пузырь из тазика, где стирали портянки. Кукишеголовые лопнули, лопнул Заваркин.
А на залитую светом арену вылетел вихрем олень в сопровождении собачьего разъяренного лая.
Казалось, еще мгновенье, олешек пересечет арену и спасется под сводом центрального входа, но перед самым бордюром он внезапно споткнулся, упал и вынесшиеся из-под занавеса охотничьи псы настигли его, навалившись всей стаей на поверженного красавца. И забрызгала в стороны кровь, и покатились над ареной собачье чавканье, хруст костей и стоны оленя.
Под куполом цирка зазвучал насмешливый Поцелуев;
— Что прикажете делать, любезные? Будем спасать оленя, или пусть уж грызут?
Женский голос из шестидесятого ряда гневно крикнул:
— Не надо!
— Что, простите, не надо? — спросил Поцелуев.
— Пусть грызут! Зачем его мучить?
— То есть, когда вы кого-то грызете, то доставляете ему удовольствие? И сейчас не желаете лишать оленя его удовольствия? Я правильно понял? — уточнил Поцелуев.
— Ну, в общем… — хихикнула дама.
Поцелуев вздохнул, перекрыв этим вздохом радостное урчанье собак.
— Так. С вам все ясно. Вы наш человек… А что же другие молчат? Давайте, давайте! Если кому-то оленя жалко, пусть признается. И мы охотно и немедленно пре доставим ему возможность заменить на арене оленя. Сей час же! Только скажите и будете здесь. Вместо оленя…
Ну так-с? Где вы, добрые люди? Или всем безразличен этот красавец, пожираемый псами?
На трибунах поднялся растерянный ропот, из которого к куполу выплыл вопрос:
— А почему обязательно надо заменять на сцене оленя?
— Оттащите собак да и все тут! — предложил еще один мужской голос.
Поцелуев в ответ рассмеялся:
— Ах, какие забавные люди! Почему вы решили, что спасти другого от смерти можно, спокойненько сидя в кресле? Кто сказал вам, что прекрасное от уничтоженья можно спасти, не ударив пальцем о палец? Не-е-ет!
Чужое горло защитить от зубов можно, только подста вив свое. Это — закон. И не из тех, которые вы соблю дать не привыкли… Так что если хотите оленя спасти, то спускайтесь! Спускайтесь, спускайтесь! Ну? Выходите, законопослушные!
Но никто не спустился к арене. А растерянный ропот на трибунах затих. Как шепот листьев старого дуба, без ветра. Ветра нет, значит, не о чем говорить. В этом безветрии, в тишине, в отсутствии темы для разговора, собаки дожрали оленя, оставив лишь то, что им было не сгрызть. На арену выбежали служители цирка и увели присмиревших псов.
— Прекрасно! — заявил Поцелуев, оставаясь все также невидимым. — Значит, в цирке собрались нор мальные люди. Для которых своя жизнь дороже всего, своя шкура ближе к телу, свое дерьмо не воняет. Про стите уж за банальность!
Между тем из-под купола спустилась просторная сетка, блестя металлически, и служители закрепили ее вдоль бордюра так, что арена превратилась в огромную клетку.
— Если вам, мои разлюбезные, — продолжал Поце луев неизвестно откуда, — не довелось еще побывать в Древнем Риме, то сейчас вы своими глазами увидите шоу, которое очень любили в этом веселеньком городе…
Оркестр, музыку!
Барабанная дробь. Фанфары. Гонг. И на арену выбежали гладиаторы.
Было их четверо. Двое в красных одеждах, с коротенькими мечами и щитами размером с суповую
