может, надо вертихвостку одну сюда пригласить, сынка твоего, урода?
Депутат Бульдожкин, в алой косоворотке и с картузом на голове, лицом побледнел и зашлепал губами:
— Я… это… сюда вставать не хотел… Меня демократы, насильно. Сам я с радостью…
— Вот и перебегай! Тебе ведь не привыкать, — понимающе закивал Худосокин. — А ты, Жандармов, с чего это вдруг к недобитым диссидентам пристроился? Думаешь, они тебе твое прошлое простят? Заслуги- то перед партией и правительством. Сколько орденов хапа-нул за то, что гноил жидов недорезанных в наших самых демократических тюрьмах? Вот увидишь, ты им плечом своим мощным поможешь к власти прийти, а они тебя — по этапам, по этапам. Давай ко мне! Я тебе снова погоны верну и кресло прежнее. И топор подарю. Потяжелее. У тебя ведь руки по топору чешутся?
Двухметровый Жандармов не заставил себя упрашивать. Хрустя сапогами и суставами пальцев, он молча обошел стол и встал позади Худосокина.
А тот продолжал свое, обращаясь уже у суетливому толстячку в изумительно кровавом костюме.
— Эй, Собачкин! Гав-гав, братишка! — улыбался ему обворожительно Худосокин.
Толстячок зыркнул на Худосокина с откровенным презрением.
— Вам я совсем не братишка! Я с вами ничего общего иметь не желаю!
— Правда? — прыснул в кулак Худосокин. — Ничего-ничего? А портфель министра? Какой дурак кроме меня тебе его даст? Назови-ка такого!
Взгляд Собачкина помягчел. И сделался заинтересованным.
— О каком портфеле вы говорите? — медленно спросил он.
— Я обещаю тебе портфель министра без портфеля по производству крепленых вин! — без колебаний ответил ему Худосокин.
— Что-о-о?! — возмутился Собачкин. — Да как в смеете? Да вы… да я… да после этого…
Худосокин такого не ожидал:
— Ладно, ладно! Чего завелся?
— Вы что, не знаете разве, что я крепленых вин те петь не могу?! У меня на них аллергия! — брызгал сл~ ной Собачкин. — Я эту гадость…
— Сухого! — оборвал его Худосокин. Собачкин осекся:
— Что значит «сухого»?
— Портфель министра без портфеля по производству сухого вина — твой! — пояснил Худосокин. — Можешь мебель для кабинета подбирать. И секретаршу.
— А полусухого? — не успокаивался Собачкин.
— Тоже твой! — расщедрился Худосокин.
Толстячок задумчиво произнес:
— Я вот себе думаю… Политические пристрастия следует определять стратегической необходимостью.
Увидеть которую дано не каждому. Совсем не каждому.
Для этого нужен глубокий и проницательный ум. А потому многие меня сейчас не поймут, а отдельные из коллег, самые зацикленные, еще и осудят. Ну да это их дело! Настоящий политик должен уметь переступать через предрассудки. Для меня, например, они ровным счетом ничего не значат!
И кровавый костюм перекочевал в стан Худосокина.
Перспектива, открывшаяся перед Собачкиным, подтолкнула к решительным размышлениям и других депутатов, поначалу занявших позиции не на стороне Худосокина.
— Скажите, а могу я рассчитывать на пост председателя комитета по надзору над порнографией? — подал голос высокий субъект лет шестидесяти с лоснящимся от пота лицом и бегающими глазками опытнейшего онаниста.
— Нет вопросов! Я вас ввожу в мой теневой кабинет! Не сомневаюсь, что вы поднимете отечественную порнографию до международного уровня, — откликнулся Худосокин.
— А совет по делам инвалидов ума?.. А министерство рекламы?.. А подкомиссия по дождям в Нечерноземье? А управление социальных бед? — занервничали со всех сторон.
Худосокин всем обещал, всех назначал, никому неотказывал.
Так что вскоре за ним собралась преогромнейшая толпа, больше напоминавшая очередь за колбасой или за макаронами, одну из тех очередей, каковые не так давно глистами опутывали всю страну.
— Вот теперь мы поборемся! — злорадствовал Ху досокин, оглядывая противников с откровенным пре зрением. — Ну, — обратился он к Поцелуеву с коман дирскою интонацией, — подавайте сигнал! Мы гото вы. И на месте наших соперников, я бы сдался без боя… Эй, вы, дети несчастных родителей! — крикнул другим командам, тая улыбкою, Худосокин. — Объяс няю для идиотов. Сдавшихся мы мучить не будем. Ну разве что чуть-чуть, шутя. Для отчета. Подумайте, пока не поздно!
Но призыв его не подействовал. Желающих перебежать к Худосокину больше не обнаружилось.
— Все? Силы распределились? — уточнил Поцелу ев. — Тогда на счет «три» начинайте. Всем понятно?
Отлично!.. Вот ведь как много понятливых собралось в одном месте одновременно… Ра-а-аз… Два-а- а…
— Стойте. — крикнул из ложи Дикообразцев.
И трибуны в ответ зароптали.
— Остановитесь! — Александр Александрович сто ял, не чувствуя никакого волнения. Он лишь удивлялся, что так долго и так безучастно следил за вершившимся на арене.
Испепеляющий луч прожектора вытянул Дикообраз-цева из темноты, и теперь все смотрели исключительно на него.
Дикообразцеву же показалось, что стоит он не здесь, не на трибуне цирка, а на каком-то холме под густеющим к ночи небом. Стоит в размышлении перед учениками, которые с нетерпением ждут его слов.
— Александр Александрович! Не утерпели? — ухмы лялся ему Поцелуев. — А я-то все удивлялся, как же вы изменились, что сидите и терпите наш спектакль.
Напрасно, выходит, я удивлялся, напрасно… Дорогие друзья и почтенная публика! — прокричал он трибу нам. — Перед вами — господин Дикообразцев, исполни тельный директор всего фестиваля. Он, как я понимаю, не согласен с четвертованием. И наверное хочет сказать нечто чрезвычайно важное. Давайте послушаем! Вдруг он действительно знает слова, которые нас убедят, что казнить господина Заваркина, не умеющего любить и быть преданным, — плохо! А? Согласны?
— Да пошел он…
— Казнь, казнь давай!..
— Мы наелись пустой болтовней! Хлеба и зрелищ!
— Не тяните резину! Мы деньги платили не за проповеди!
— Четвертовать и Дикообразцева, чтоб не мешал…
Поцелуев кивал взлетавшим словам, но смотрел он при этом все время на Дикообразцева.
— Нет, почтенная публика, — перебил он кричав ших. — Четвертовать Дикообразцева мы не станем. Ему уготована казнь другая. И он к ней готов. Но всему свое время… А пока я все-таки предлагаю послушать его. Ибо мы, не послушав, не узнаем, чего он хочет… Александр Александрович, начинайте!
Тишина как окостенела, смешавшись со мраком, который окутал теперь и арену.
Ни звука, ни вздоха, ни того ветерка, что прилетал на покрытый выгоревшей травою холм под густеющим небом.
Дикообразцев смотрел себе под ноги, но не видел их. Как не видел и собственных рук.
Он не видел себя из-за света.
Только свет был в глазах. Только свет был везде и повсюду.
А сам он, Дикообразцев, в этом свете как будто бы растворился. Утонул и растаял.
Он был и не был.
Был здесь и где-то.
Он был собой и кем-то еще. Но в то же мгновение.
— Люди добрые! — сказал Дикообразцев чуть слыш но, но все услышали. — Я хочу рассказать вам о
