– А-суп! Очень по-абхазски. Там к каждому русскому слову в начале пристегивается буква «А»: «Агорсовет», «Амагазин», «Абольница»…
– Нет, АСУП – это автоматизированная система управления. Наше министерство такие курсы организовало и… Я же диспетчер на заводе. Вообще-то – старший диспетчер. Но это только название. А так… Меня и послали. Натри недели.
– А что такое – диспетчер на заводе?
– Ну, есть график прохождения заказов. Смежники недопоставили – план летит вверх тормашками. Звонишь, требуешь, просишь, умоляешь. Ты кричишь, на тебя кричат.
– Вы кричите? – Слышно было, как Нина Елизаровна рассмеялась.
– Пожалуй, вы правы. Больше на меня кричат. Бабушка тоскливо уводит глаза в потолок и почти перестает слышать голоса из большой комнаты.
И возникают в ее полуживой голове свои тайные воспоминания.
Ни цвета, ни звука.
Когда это было?.. И было ли?..
…В следственном кабинете, на столе у Друга лежит портрет члена правительства Булганина, проколотый настоящей юбилейной медалью Дедушки.
Друг сидит за столом, а его помощник, молоденький чекист, стоит около Бабушки, сидящей по другую сторону стола. Он подает ей листы протокола допроса, и Бабушка, с глазами, полными слез, аккуратно подписывает каждый лист с одной и с другой стороны.
Друг встает, одобрительно гладит Бабушку по плечу и выходит из кабинета.
Помощник Друга садится на место своего начальника и нажимает кнопку.
Двое конвойных под руки вводят Дедушку. Он – в тельняшке, покрытой бурыми пятнами высохшей крови. Лицо опухло, один глаз не открывается, передние зубы выбиты.
Помощник Друга трясет перед разбитым лицом Дедушки портретом Булганина с настоящей медалью и показывает листы протокола, подписанные Бабушкой.
И тогда Бабушка хватается за голову, падает перед Дедушкой на колени и, рыдая, целует ему руки в наручниках.
Дедушка пытается отшвырнуть ее ногой, но сил у него не хватает, и он просто плюет Бабушке в лицо…
Бутылка шампанского почти выпита, стол являет собой все приметы закончившегося завтрака, а между обшарпанным комодиком красного дерева и диваном стоят Нина Елизаровна и Евгений Анатольевич.
Евгений Анатольевич обнимает Нину Елизаровну, целует ее лицо, шею, глаза, руки…
– Женя, ну это просто смешно в нашем возрасте, – жалобно бормочет Нина Елизаровна, даже не пытаясь отстраниться. – Когда вы первый раз пришли в наш музей…
– Ниночка! – задыхаясь, говорит Евгений Анатольевич. – Мы уедем ко мне. У нас тепло, море рядом…
– Вы сошли с ума, Женя! – печально возражает Нина Елизаровна.
– Господи, я же мог не пойти в этот музей!.. – с мистическим ужасом восклицает Евгений Анатольевич. – Но ведь пошел же! Значит, есть Бог на свете!
– Женя…
– А летом-то у нас как, Боже мой! Мне от завода участок давали – я все не брал, не брал…
– Женя, не мучайте меня. Какой участок? О чем вы говорите?
– Нина… Уедем, Ниночка!
– А мама? А девочки?
– И маму с собой! Она там поправится. Будем выносить ее в садик. Там цветы…
– Да ну вас к черту, Женя! Зачем вы меня терзаете…
– Я?! Да я умереть готов…
– Ну что вы, родной мой!.. Что вы такое говорите!.. Я так от этого отвыкла, так уже было успокоилась, а вы…
– Милая! Милая!.. Любимая моя… – Евгений Анатольевич нежно целует Нину Елизаровну и никак не может расстегнуть верхнюю пуговичку ее платья.
В помощь Евгению Анатольевичу она сама расстегивает две верхние пуговички и расслабленно шепчет:
– Женя, ну что ты делаешь?.. Я же тоже живой человек…
– Ниночка…
– Ну подожди, подожди… – не выдерживает Нина Елизаровна. – Господи, там же мама за стенкой! Ну подожди, я постелю хотя бы!
Она выскальзывает из объятий Евгения Анатольевича, достает из шкафа постель, быстро расстилает ее на диване, сбрасывает с себя платье-халатик и ныряет под одеяло.
Ошеломленный быстротой ее действий, Евгений Анатольевич три секунды стоит столбом, а потом, потрясенный, еще не верящий в свое счастье, сбрасывает туфли и начинает лихорадочно стаскивать с себя
