единственно живой уголок беззубого рта. И Нина Елизаровна скисает.
– Ладно… Хватит, будя.
Она садится рядом с кроватью матери и уже совсем тихо говорит:
– Ну все. Все, все. Ну прости, черт бы меня побрал!
Нину Елизаровну наполняет щемящая жалость к безмолвной матери, она наклоняется, прижимается щекой к ее безжизненной руке и шепчет:
– Прости меня, мамочка…
Глаза ее тоже наполняются слезами, она тяжело вздыхает и вдруг, рассмеявшись сквозь слезы, удивленно спрашивает у матери:
– И чего я так завелась? Ну спрашивается, чего?..
Настин магазин снова закрыт на перерыв. В подсобке обедают четыре продавщицы в грязных белых куртках. Точно в такой же куртке сидит и покуривает Настя.
На электроплитке – кастрюля с супом. На столе – огурцы, простенькая колбаска, студень в домашней посудине.
Старшая продавщица Клава, в некрасивых золотых серьгах и кольцах, приоткрывает дверь подсобки и сквозь пустынный торговый зал видит за стеклянными витринами десятка полтора не очень живых старушек с самодельными продуктовыми сумками. У входа в винный отдел видит она и мрачноватую очередь еще трезвого мужского люда.
– И чего стоят? Чего ждут? Нет же ни хрена! Сами «Докторской» закусываем… А они стоят! Ну, люди!
Клава раздраженно захлопывает дверь, вытаскивает из-под стола большую початую бутылку «Московской» и разливает по стаканам.
– Оскоромишься? – Клава протягивает Насте бутылку.
Настя отрицательно покачивает головой.
– Будем здоровы, девки. – Клава выпивает, хрустит огурцом. – Настюха! Хоть студень-то спробуй. Домашний. С чесночком. Это тебе не магазинный – ухо-горло-нос-сиськи-письки-хвост.
Настя вежливо пробует студень.
– Лучше б двадцать пять капель приняла, чем курить, – говорит одна продавщица Насте.
– А в «Аргументах и фактах» написано, что в Калифорнии уже больше никто не курит. Во дают! Да? – говорит другая.
– Это почему же? – лениво осведомляется третья.
– Люди, которые живут хорошо, хотят прожить дольше, – объясняет Клава.
Заглядывает полупьяный небритый магазинный работяга:
– Наська! Обратно твой хахаль пришел. С тебя стакан. Гы-ы!
– Иди, иди, стаканщик хренов! – кричит Клава. – Ты с холодильника товар в отдел поднимай!
– А нальешь?
– Догоню и еще добавлю!
Работяга исчезает. Настя гасит сигарету и поднимается.
– Смотри, девка, – говорит Клава.
– Женится – тогда пусть хоть ложкой хлебает, – говорит вторая.
– Ихне дело не рожать – сунул, вынул и бежать, – говорит третья.
– Ето точно, – подтверждает четвертая.
Настя усмехается и выходит. Клава кричит ей вслед:
– Особо не рассусоливай! Через двадцать минут открываемся!
В грязном отгороженном тупичке замагазинного лабиринта среди смятых коробок и ломаных тарных ящиков Мишка тискает Настю.
Настя отталкивает его, а тот бормочет срывающимся голосом:
– Ну в чем дело, малыш? Расслабься…
– Да отвали ты, дурак! Нашел место. Не лезь, кому говорю!..
А у Мишки глаза бессмысленные, шепчет хриплым говорком:
– Ну чё ты, чё ты, малыш?..
– «Чё», «чё»! Ничё! Влипли мы, вот «чё».
– Не понял, – насторожился Мишка.
– Ну, я влипла. Так тебе понятней?
– Во что? – Мишка наконец совладал со своим естеством.
– О Господи! Кретин. Именно в это самое.
