Поезд тормозит.
Прибыли!
II
Лет двенадцать-тринадцать назад, когда отец Варсонофий был еще не отец Варсонофий, не батюшка и не ясновидец, был он скромный преподаватель игры на баяне в музыкальной школе при упоминавшемся уже Яминском училище. «Искал созвучия...» – с его-то слов.
До слез, до умильной растроганности «благодарные» мамы юных баянистов писали в ту пору индивидуальные и коллективные письма в областную газету «Честный Яминец», душевно просили передать по местному радио «хорошую песню» для «удивительного педагога и человека», а в приватных поджидальных беседах в музучилищных коридорах не могли нарадоваться небывалой родительской удаче. Затем «что-то случилось», произошло. Сам отец Варсонофий объяснял это метафизически, мистически даже. Дескать, неведомая, неизвестная сила подхватила его якобы за воротник и, выражаясь фигурально, опустила за две тыщи кэмэ от родного Яминска в один из действующих в ту пору в стране монастырей.
За относительной редкостью подобных событий тогда, во вторую половину семидесятых, прибыть вот так и напроситься в послушники мог едва ли не любой страждущий, был бы, что называется, под рубахой крест да в душе Христово смирение.
Афанасий же Алексеевич Севков – в будущем о. Варсонофий – ни богоискателем, ни каким-либо особым правдолюбцем отродясь не был, но, окрещенный во младенчестве верующей матерью, воспитан был ею в тихом, не бросающемся в глаза почтении к церкви. Был он, как все, в нужную пору и октябренком, и пионером советским, и, не обереги обстоятельства, без колебаний вступил бы в комсомол. Но, как говорится, Бог миловал, и он, – в армию не взяли из-за плоскостопия, – закончив безо всякого комсомола музучилище, начал учить музыке сам.
В Бога он верил всегда, но как бы исподволь, под сурдинку, как будто на всякий-провсякий случай. Этот-то всякий-провсякий случай и грянул в известное время – ухватил Афанасия Алексеевича, как сказано, за шиворот и т. п.
После года старательного послушничества молодой еще Афанасий Алексеевич благословлен был в Загорскую духовную семинарию, а по успешному окончанию оной – в академию. Стал кандидатом богословия, принял постриг.
На окормленье ж паствы Словом Божиим, с учитываньем жительства одинокой матери и тамошней церковной надобы, послан был обратно в Яминск, на родину, так сказать, где на миллион трудящихся по заводам жителей действовала одна-единственная переоборудованная из дореволюционной часовни церковка.
Помещался храм Божий в соседстве с городским автовокзалом. Маявшиеся при задержках маршрутов пассажиры, трезвые и вполпьяна, забредали туда просто так, поглазеть.
Давнишним бессменным настоятелем ее был осанистый, с черно-кудрявой бородой лопатой отец Гурий, по слухам, рукоположенный в иереи из водителей такси. Ближайшие из частного застроя обитатели так, бывало, и упоминали по-уличному: «Наш-то, таксист-от...»
Каков из отца Гурия выходил духовный пастырь, ведомо лишь самому отцу Гурию да Господу Богу, однако секрет чиноначальной его непоколебимости связывали и с тем, что, не мудрствуя лукаво, он во всем и принципиально следовал четким и тоже не мудрствующим указаниям отдела по делам религии Яминского комитета государственной безопасности.
Епархиальное управление, кафедральный собор и епископ располагались в соседствующем с Яминском университетском городе, что было и удобно в известном смысле. Владыка мало обращал внимания на деятельность отца Гурия, а тот, отделяя в епархию потребную долю собираемых с прихожан средств, во всем прочем сам оказывался владыкою своей руке.
Новоиспеченный и с гонорком кандидат-монах, прибывший под начало его, пришелся семейному отцу Гурию не по душе. Службы – и не одного только отца Гурия, а повсеместно, – неуклонно сокращались, но отец Варсонофий, точно к устыжению настоятеля, длил свои поелику возможно. На проповедях, заметно прибавивших число исповедующихся и причастников, тихим голоском толковал о домах на камне и на песке, противополагая озаботе «песочной» трезвенное попеченье о фундаменте «каменном», сиречь о Царстве Божием, а остальное-де по слову Спасителя приложится само по себе. Так что кулаковатый отец Гурий, не любивший отключать чёкающего счетчика в бытность еще таксистом, сладивший мало-помалу
По воле Божией или по атеистическому «совпадению», но за день до грамотки в епархиальную канцелярию пришла заявка из Здеева. Начиналась, едрена матрена, перестройка, и первою церковной ласточкой ее на Яминщине вылетела по весне самосколотившаяся двадцатка здеевских активных старух.
Так отец Варсонофий и стал, сделался тем, кем оставался поныне.
Таким образом и не видимым простому человеку путем сбылось между прочими и пророчество святой безножки Ефросиньюшки, за сорок лет и четыре года до описываемых событий возвещенное помнившим ее в Здееве женщинам-христианкам.
Возлежа на шести лебяжьих подушечках, обещалась Ефросиньюшка, что-де спустя оный – сорок и четыре года – срок заявится в Здеево могучей моленной силы пастырь-монах, собою ни стар ни млад, власьми рус, брадою скуден и что, главное, прорушенный бесьею ярью храм отстроится «тоды» вновь; что, мол, те, у кого «к тоей поре» не погниет-опоганится непоправно душа, «намолются при ём всласть...»
В черном сорок первом нынешние активные старухи сплошь были солдатками, к Ефросиньюшке бегали за вызнаваньем себе бабьего жребия по судьбе. Та же, горькая их горепашница, поводя лепестковой щепотью по «елечко» взбугренному над коленями лоскутному одеялку, увлекала, уводила мечтой- провиденьем от несносимого сердцу сейчасного.
– Д-да! – совсем по-девчоночьи, словно проговариваясь в затаенном, ликующе выдыхает Вера.
Ляля тоже, куда деваться, раздвигает в улыбке припухшие свои губы. Ей охота курить, спать, и вдобавок сам разговор про отца Варсонофия навяз ей уже в ушах. Гулял же в музучилищной общаге одно время один слушок... А! Впрочем, чего. Все едино ведь ей, Ляле, пропадать.
III
Заждавшаяся постоялиц баба Тоня хлопочет, заваривает с мятою-зверобоем чай, а Вера, повествующая в который раз Ляле любимейшую историю, присовокупляет «о батюшке» новые, дополняюще лестные характеристики.
«Это-то у вас, здесь, он, отец Варсонофий, не разбери кто, – изрек будто бы в ее, Верином, присутствии спасающийся во скиту старец-схимник отец Филофей, – а на небушке-то, у Господа Бога нашего, да-а-вно уж архимандрит...»
– А кто это, архи... дри... этот? – уточняет по простоте плохо богословски подкованная баба Тоня. – Че ли батюшка-то наш владыкою могет стать? – остерегаясь ляпнуть что-нибудь не то, любопытствует она.
– Девочки! Ну что у нас концовки-то все такие грязные?! – возмущается ухряпавшаяся от своего руковождения Вера.
– А потому что в унисон! – поджимая губки, дает разъяснение Серафима.
– Так в унисон же! – злится, страдая за дело, Вера. – А мы – кто вверх, кто вниз, прям как эти...
Давая затекшим ногам отдых, Ляля сидит на лавочке внутри клиросной оградки и тихо напевает сама с собой: «Го-о-спади, при-и-бежи-ще бы-ы-ыл-л...». – Вдруг вскакивает, сует под нос Вере серенький, захватанный по краям нотный лист.
– Вера! Так тут же бекар!
Сурово-хмурое, воинское выраженье Вериного широкоскулого лика сменяется на растерянное и по- детски глупое, а затем, будто включили люстру в сумрачной каморке, вспыхивает лучезарнейшей улыбкой. Бека-а-р. Во-о-н что... Точно! В самую десятку, Лялечка!
По-над линиями второголосой Лялиной партии – Вериным кучеряво-разрывчатым почерком – карандашом: «В бездне греховной валяяся... милосердия Твоего... мя возведи...»
Худой палец Серафимы тычется и тычется в ее ноты с самоотверженно самодеятельной ревизией. И это
