жизнь. Есть-пить надо же.
– Вы что, на керосине готовите?! – Жене хотелось одного – скорее уйти с Нелли от старика, она узнала это место – именно здесь тогда, когда возвращались из Сергиева Посада, Рад вышел из ее «сузуки», – но она не смогла удержать в себе удивление. Это было поразительно: неужели не где-то там, в тмутаракани, а вот прямо тут, рядом, еще готовили на керосинках?
– А на чем же еще готовить? – вопросил Павел Григорьич. – Вот так вот и возим. Печь десять раз на дню не наразжигаешься. А электроплитка если – так никаких денег не хватит.
– Хорошо, Павел Григорьич, – обходя его и направляясь к Жене, сказала Нелли. – Счастливо вам. Рады были познакомиться.
Павел Григорьич поймал ее за рукав шубы.
– Так а Слава-то что? Что его не видно? Уехал куда?
Поймал за рукав, чтобы не дать им уйти, он Нелли, но вопрос его был обращен к Жене, и ответила Женя.
– Уехал, – сказала она.
– О ты! – воскликнул Павел Григорьич, не отпуская Нелли. – Далеко ли?
– Далеко, – сказала Женя.
– О ты! О ты! – Павел Григорьич, похоже, обиделся. – Не хочет говорить. Тайна! Не лезь, Павел Григорьич, не твое дело. – Он наконец отпустил Нелли, потянулся было взяться за коляску, но не донес руки. – Может, девоньки, еще мне поможете? – Он снова не говорил, а будто пел. – Тяжело с коляской по снегу-то. Какие у нее колесики. Застревает. Нам ведь в одну сторону. А вы бы по очереди. А? Помогите старику.
Женя видела – Нелли готова согласиться. Уже взялась мысленно за ручку коляски и потащила.
– Ваша проблема, как вас... Павел Григорьич, – поспешила она опередить Нелли, чтобы у той не вырвалось слов согласия. – У нас тоже свои грыжи, нам тоже нельзя тяжелое. Будьте здоровы.
По вытесанному из коряги лицу Павла Григорьича словно прошла судорога. Он быстро ступил вперед, и теперь в руке его оказался рукав Жениной дубленки.
– Грыжи у вас? Отчего у вас грыжи? Что вы такое тяжелое таскали? Барыньки драные! Придет ваш час. Мужиков ваших – на столбы, а вас драть будем – молофья из ушей пойдет!
– Отпусти! Пошел! Отпусти! – Женя рванулась в сторону, выдрала рукав из руки Павла Григорьича. – Драть он собрался. С грыжей, а размечтался.
– Ничего, ничего, придет час. – По губам у Павла Григорьича змеилась усмешка злорадности. – У самих не хватит – у нас сыновья, внуки есть, они – и за себя, и за нас, отольются кошке мышкины слезы.
Нелли с Женей гнали что было сил по отходящей от шоссе заснеженной дороге вглубь поселка, мимо дома культуры в чреве черно-скелетного парка, мимо неожиданного карминного цвета новодельной церкви за стрельчатой чугунной оградой, и их обеих колотило. За спиной в тихом, все сильнее наливающемся сумерками морозном воздухе слышался скрип тележки Павла Григорьича, и, как ни летели, отрываясь с каждым шагом от старика все больше, казалось, этот визжащий звук проржавелого металла не ослабевает, а становится отчетливее и резче.
– А ты еще в самом деле хотела ему помогать, – сказала Женя, когда наконец оторвались от Павла Григорьича на расстояние, сделавшее его тележку неслышной. – Видела я по тебе: прямо уже собралась тащить.
– Не говори. – Смешок, исшедший у нее из груди, заставил Нелли вспомнить выражение «нервный смех». Смешок получился действительно нервный. – Так мне его стало жалко...
– Жалко! – вырвалось у Жени. – Забыла ты в своей Америке, что такое русский народец. Он тебя, если что, не пожалеет.
– Забыла, – вновь невольно с нервным смешком согласилась Нелли. – Замечательное напоминание.
О том, чтобы глазеть по сторонам, наслаждаясь прогулкой, как собирались, нечего было уже и думать. Так и долетели до дачи Сержа, будто в спину им дуло хорошим ветром.
Полина, когда рассказали ей о происшествии со стариком, подлетела чуть не до потолка:
– С ума сошли ездить в общественном транспорте! Я уже тыщу лет не езжу. Я вообще Сержа склоняю: продать этот дом, поднапрячься – и купить участок на Рублевке. Жить нужно среди своих.
– Но вообще-то у вас здесь замечательно. Во всех смыслах, – сказала Нелли. Прогулка по монастырю была так чудесна, что ей хотелось заступиться за это незнакомое ей прежде место. – И природа – сколько леса кругом. И лавра рядом.
– И что, что рядом?! – Полинина экспрессивность снова чуть не подбросила ее до потолка. – В лавру приехать и с Рублевки можно. А живешь ведь не в лавре!
За время, что Нелли с Женей были в монастыре, двор дачи заполнили машины – съехались практически все, кто должен был приехать, не было пока самого хозяина и Дрона. Впрочем, они уже находились в пути. «Едут уже, едут, – сообщила Полина в ответ на Неллин вопрос, не известно ли ей что-то о Дроне. – Серж мне как раз перед вами звонил, сказал, что подъезжают к окружной. Минут через сорок будут». У Дрона с Полининым мужем было сегодня какое-то общее дело, важная встреча, и планировалось, что они приедут после нее вместе.
– Как у них встреча, нормально? – поинтересовалась Нелли.
– Да все замечательно, все высший класс! – воскликнула Полина. – Я тебе до того благодарна, – взяла она обеими руками Женину руку, сжала ее и мгновение держала так, – прямо не высказать, до чего благодарна, что ты их свела – Сержа с Дроном. И нас! – отпуская Женину руку, перевела она взгляд на Нелли. – Нелечка, ужасно рада, что Джени нас познакомила, ужасно!
– Это было неизбежно, – выдала Нелли. Полчаса спустя Женя обнаружила себя сидящей за барной стойкой с рюмкой мартини в руках и в обществе того поэта-художника, что был тогда, когда они встретились с Радом, у Полины гвоздем вечера, и она угощала им как блюдом дня. Больше поэтом-художником так не угощали, он вошел в обычное меню, сделавшись постоянным участником Полининых сборов, цветная клетчатая шерстяная рубаха навыпуск по моде начала 90-х и докерские холщовые штаны, в которых он тогда был, сменились вполне буржуазным черным костюмом, белой сорочкой и галстуком-бабочкой, и вообще он стремился теперь держаться как можно респектабельнее, хотя голодный волчий блеск в глазах было никуда не деть, и сумрачность его лица тоже была неизгладима.
– Я сейчас работаю над новым циклом картин и циклом стихов одновременно, – говорил поэт-художник, крутя в руках плоский именной спичечный коробок, сделанный на заказ специально для Полининых вечеров. – Картины и стихи связаны друг с другом, поэтому темы их дополняют друг друга, развивают, и образы тоже. Это мое новое представление моего внутреннего мира. Вскрытие новых глубин, мой новый облик. Творца, сопричастного силе. Созидающей воле. Здесь нет ничего, что можно было бы назвать позиционированием. В позиционировании всегда есть элемент нарочитости. Я бы даже сказал, искусственности. В моем случае – это прорастание зерна. Дух времени требует силы. Он дышит этим желанием. И переполняет меня. Он переполняет меня, а я, в свою очередь, открываю шлюзы. Это не позиционирование, это канализация.
– Канализация – плохое слово, – прервала его Женя. – Получается, вы превращаете себя в место сброса всяческой грязи. Отходов. Охота зрителю-слушателю в этом купаться.
– Нет, вы используете расхожее значение слова. – Поэт-художник вытащил из коробка спичку, переломил ее, сунул обратно и закрыл коробок. – Канализация – это еще и перевод чего-либо, чувств, мыслей, состояний в иное русло, вывод их на новый уровень. В этом смысле «канализация» – очень точное слово. Вы это почувствуете, когда увидите картины моего нового цикла. Жду вас у себя в мастерской в любое удобное для вас время.
Женя отпила из рюмки. До того вечера у Полины, когда встретилась с Радом, она была совершенно равнодушна к мартини, теперь из всего прочего предпочитала его.
– Да нет, не ждите, – сказала она. – Вы бы хотели прибиться к моей галерее? Это исключено. Если вы не чувствуете, как звучит для уха «канализация», вы и в остальном глухи. Извините!
Поэт-художник молча сполз со стула, бросил коробок со спичками на стойку и пошел прочь. Женя, повернувшись, смотрела ему вслед с острым чувством довольства. Она знала, почему повела себя так по- медвежьи с этим типом. «Канализация» была тут ни при чем. Просто улучила момент. Раду тогда не понравились его стихи. И он сочинил куда лучше в подобном духе. Вот за то, что писал стихи, которые не
