Директива Джэнсона

– Или вы предпочитаете повторить эксперимент?

– Нет! – пронзительно вскрикнул от боли Филдинг.

Мучения были просто немыслимые.

– Вы знаете, что говорит Эмерсон о великом человеке? «Когда его толкают, мучат, бьют, у него есть шанс чему-то научиться: он должен шевелить мозгами, чтобы выжить; он набирается опыта; узнаёт о своем незнании; исцеляется от безумства тщеславия». Вы не согласны?

– Да! – пронзительно вскрикнул ученый. – Да! Нет! Да!

Мышечные конвульсии, сотрясающие позвоночник, лишь усиливали и без того невыносимую боль.

– Вы удивляетесь тому, какую боль способны вытерпеть? Недоумеваете, как ваше сознание может вынести такие немыслимые страдания? Ваше любопытство оправданно. Главное, надо помнить, что человеческое тело сегодня, в принципе, ничем не отличается от того, каким оно было двадцать тысяч лет назад. Цепочки наслаждения и боли одни и те же. Поэтому, возможно, вы вообразите, что нет никакой разницы между мучениями, скажем, жертв испанской инквизиции и тем, что я собираюсь вам предложить. Вы ведь уже думали об этом, не так ли? Но, говорю как ваш ревностный поклонник: вы ошибаетесь. Революционный прорыв человечества в области нейрохирургии оказывает нам неоценимую услугу. При нормальных условиях человеческое тело имеет что-то вроде предохранительного клапана: когда воздействие на С-образные волокна достигает определенного уровня, в действие вступают эндорфины, притупляющие и смягчающие боль. В противном случае наступает потеря сознания. О господи, как это в свое время выводило меня из себя! И в том и в другом случае феноменология боли ограниченна. Все равно как яркость: человеческий глаз может ощутить лишь определенный уровень яркости. После того, как все палочки и колбочки сетчатки глаза максимально возбуждены, дальнейшее увеличение яркости света не сказывается на восприятии. Но что касается боли, современная нейрохирургия кардинально все изменила. Для достижения желаемого результата, дорогой мой Энгус, очень важную роль играет также то, что поступает в вашу кровь из капельницы. Вы уже поняли, да? Мы вводим вам препарат, известный под названием налтрексон. По своему действию он является полной противоположностью опию: он блокирует эти легендарные эндорфины, подавляющие боль в вашем сознании. Так что обычные пределы ощущения боли могут быть преодолены.

Рассуждения Демареста прервал новый агонизирующий стон, похожий на вой, но мучитель даже не повел бровью.

– Только подумайте: благодаря налтрексону вы можете ощутить боль, для которой изначально не предназначалось человеческое тело. Боль, которую не ощущал никто из ваших предков, даже тот, кому не посчастливилось быть съеденным саблезубым тигром. И боль можно усиливать практически до бесконечности. Наверное, правильным будет сказать, что единственным пределом будет терпение мучителя. Я произвожу на вас впечатление человека терпеливого? Уверяю вас, Энгус, я могу быть терпеливым. Впрочем, вы скоро в этом сами убедитесь. Если нужно, я могу быть очень терпеливым.

И тут Энгус Филдинг, почтенный руководитель Тринити-Колледжа, сделал то, что не делал с далекого детства: он расплакался, всхлипывая и давясь слезами.

– О, вы будете молить о том, чтобы лишиться сознания, – но через капельницу вам также вводятся мощные психостимуляторы: тщательно подобранная комбинация дексметилфенидата, атомозксетина и адрафинила, которая, как это ни прискорбно, позаботится о том, чтобы вы беспредельно долго сохраняли остроту чувств. Вы ничего не пропустите. Это будет нечто небывалое. Знаю, вы полагаете, что уже ощутили невыносимые, немыслимые мучения. На самом деле я могу увеличить боль в десять раз, в сто, в тысячу раз. То, что вы чувствовали до сих пор, ничто в сравнении с тем, что ждет вас впереди. Разумеется, если вы и дальше будете запираться. – Рука Демареста снова потянулась к регулятору. – Мне действительно очень нужно получить удовлетворяющие меня ответы на свои вопросы.

– Все, что угодно, – выдохнул Филдинг. Его лицо было мокрым от слез. – Все, что угодно.

Демарест улыбнулся. Черные омуты его глаз продолжали сверлить насквозь престарелого декана.

– Смотрите мне в глаза, Энгус. Смотрите мне в глаза. А теперь отвечайте, как на исповеди: что вы сказали Полу Джэнсону?

Глава тридцать седьмая

– Слушай, я поставила одного человека наблюдать за входом, – сказала Джессика Кинкейд Джэнсону, сидящему рядом с ней на заднем сиденье желтого такси. – Он считает, что это учебное задание. Но если она выйдет из дома и решит направиться к своему личному самолету на аэродроме Титерборо, мы потеряем ее навсегда.

– Ты изучила жильцов?

– Вплоть до того, кто что предпочитает на завтрак, – ответила Джесси.

На самом деле несколько осторожных телефонных звонков подтвердили ее предположения и даже позволили узнать больше, чем она надеялась. В числе обитателей дома были крупные финансисты и промышленники, директора фондов и люди, известные своей благотворительностью, но не источниками происхождения состояния, делающего ее возможной. Те, кто стремился к показной роскоши и горел желанием потратить недавно приобретенные деньги, могли селиться в мансардах одного из дворцов, выстроенных Дональдом Трампом,[70] где все поверхности блестели и сверкали. Здесь же, в доме 1060 по Пятой авеню, в лифтах еще сохранились бронзовые раздвижные двери-гармошки, установленные аж в 1910 году, а также обивка из потемневшей сосны. Правление товарищества жильцов дома упрямством и авторитаризмом не уступало военной хунте, захватившей власть в Бирме; можно было не сомневаться, что оно отвергало прошения потенциальных квартиросъемщиков, если те могли оказаться чересчур «шумными» – выражение, олицетворяющее высшую степень презрения. Здание 1060 по Пятой авеню радушно раскрывало свои двери перед покровителями искусств, но не перед художниками; оно могло принять мецената, вложившего крупную сумму в реставрацию оперного театра, но не пускало на порог оперного певца. Тех, кто поддерживал культуру, встречали с почестями; тем, кто культуру творил, отказывали.

– Прямо над ней живет некая Агнес Камерон, – сказала Джесси. – Работает в дирекции музея «Метрополитен», особа безукоризненная во всех отношениях. Я позвонила к ней на работу, выдав себя за журналистку, готовящую о ней статью. Сказала, что мне нужно уточнить кое-какие места в интервью. Какая-то женщина с сильным насморком мне ответила: «Знаете, это невозможно. Миссис Камерон в настоящий момент находится в Париже».

– Она наилучший кандидат?

– Похоже на то. К тому же, по данным телефонной компании, в прошлом году к ней домой провели высокоскоростную цифровую линию Интернета.

Джесси протянула Джэнсону куртку с черно-красным логотипом фирмы «Веризон», такую же, какая была на ней.

– Как выяснилось, у твоего друга Корнелиуса в «Веризоне» работает брат, – объяснила она. – Так что форму закупила по оптовым ценам. На тебя и на себя.

Джесси протянула ему кожаный пояс с инструментами, самым громоздким из которых был ярко- оранжевый телефонный тестор. Довершил наряд серый металлический чемоданчик.

Они подошли к привратнику, дежурившему у дверей. Джесси Кинкейд обратилась к нему:

– Мы к клиентке. Как я поняла, ее сейчас нет в стране, но у нее проблемы с Интернетом, и она попросила нашу фирму все уладить, пока она в отъезде. – Она показала в окошечко пластиковое удостоверение. – Фамилия клиентки Камерон.

– Агнес Камерон, восьмой этаж, – подтвердил привратник.

Джэнсон узнал в его голосе албанский акцент. Щеки привратника были усеяны оспинками угрей, форменная фуражка едва держалась на жестких, вьющихся волосах. Зайдя в подъезд, он окликнул кого- то:

– Монтеры из телефонной компании, в квартиру миссис Камерон.

Джесси Кинкейд и Джэнсон прошли следом за привратником в изящный вестибюль, отделанный лепниной и вымощенный белыми и черными плитками.