выискивают в траве вшей. Почти все босые, некоторые тащат за собой опорки, которые им только мешают. Сквозь дыры распоротых швов измятого и прожженного в дезинфекционных установках рубища проглядывают ребра, спины, поблескивают голые ноги, животы. Лица землистые, щеки обвисли, налиты синеватой жидкостью, которая переливается при движениях. Слышно унылое бормотание вперемежку со всхлипами, похожими скорей на женские — хотя женщин среди них нет. Я виновато опускаю глаза, мне стыдно, что могу на них смотреть, таких бессильных, выставленных всем напоказ, что не протестую, ничего не предпринимаю и таким образом в какой-то мере соглашаюсь с тем, что их довели до такого состояния. И я отворачиваюсь, чтоб уйти, но Шумич хватает меня за руку.
— Погоди! Куда ты?
— Не могу больше смотреть…
— Бежать сейчас уже поздно!.. Или рассчитываешь, нам будет лучше, чем этим?
— Не рассчитываю.
— Тогда смотри, что тебя ждет, и приготовь к этому свои кости.
— На самом деле думаешь, что человек в силах к этому подготовиться?
— Должен! И кое-кто может. Поглядим.
Пока мы разговариваем, что-то произошло: раздались два резких окрика, вспугнутая стайка воробьев взлетела к караульной вышке, мы не успели разобрать, кто кричит и на каком языке. И только тот, к кому относился окрик, понял это прежде других. Я вижу, как с газона поднимается человек средних лет в шляпе. В огромных глазницах испуганно бегают глаза. Он вытягивается и кланяется до земли. Шляпа падает с головы, но он ее не поднимает. Лысую голову он прижимает к коленям, хватается руками за носки ботинок и застывает, словно что-то ждет, и лишь время от времени стонет, как больной в жару. Из толпы палочных дел мастеров отделяются двое, подходят к нему: один бьет, другой считает. От первого удара несчастный пошатнулся, но не упал, потом он держится крепче, молчит, пятый удар валит его с ног. И снова звучит окрик — человек с трудом встает, склоняется к земле, хватается за носки ботинок… Крови не видно, да и откуда ей быть?! Шатаясь и всхлипывая, он выдерживает еще четыре удара, от пятого падает на колени. Валится и остается лежать. Он не кричит, из его груди вырывается клокотание, похожее на храп издыхающей лошади или на хрипение повешенного.
Никакие окрики не могут больше его поднять. Тогда к нему подходят двое его товарищей и ставят его снова под удары.
— Вот так, — цедит Шумич, — и мы будем поднимать друг друга.
— Я не буду, — говорю я. — Есть и другой выход.
— У тебя есть нож?
— Пронес!
— И я тоже, но этого недостаточно. Нож не единственное средство, есть и другие, но люди боятся, не могут самих себя заколоть.
— Я это сделаю, как только нас разделят, — говорю я, чтобы убедить и обязать себя, словно подписываю вексель. — И постараюсь сразу, стоит поколебаться, начнешь без конца откладывать и привыкнешь влачить жалкое существование.
— Дело не в привычке, у человека просто нет сил покончить с жизнью.
— Для этого, полагаю, у каждого найдутся силы.
— Увы! Стерся боек! Старики и калеки тогда не жили бы так долго… Погоди, там подрались…
— Думаешь, наши с четниками?
— А кто же еще?
Пробиваемся сквозь толпу к середине круга, никакой драки нет: на земле, точно рыба на дне лодки, бьется Липовшек. Весь в поту, исцарапанный, скособоченный, он вертится, выгибает спину, бьется изо всех сил затылком. Все смотрят, а безумный Бабич смеется. Надо что-то сделать, не знаем что. Мы поднимаем его, чтоб не покалечился. К нам на помощь подоспевают Черный и Видо, хватают его за руки, но Липовшек, корчась в судорогах, со страшной силой вырывается, разбрасывает нас, падает на землю и опять бьется. И только когда подбежал великан Цицмил, который одолел бы и вола, мы поднимаем его и держим. Липовшек бьется еще какое-то время и вдруг, обессилев, повисает у нас, уже порядком утомившихся, на руках, точно мертвый.
— Ты болел падучей? — спрашивает его Черный.
Он качает головой.
— Наверно, что-то поел и отравился, — говорит Цицмил.
— Не поел, а отравился от того, что смотрел, — спокойно и рассудительно замечает Бабич.
— Думаешь, от смотрения? — спрашивает Шайо.
— Знаю по опыту.
— А почему ты не отравился?
— Разве этого мало? — И Бабич поворачивается к нам спиной и удаляется.
— Возвращается к нему порой разум, — говорит Шайо, — правда, долго его не мучит.
Насмотрелся Липовшек на подобное предостаточно, и раньше были поводы отравиться глядючи. Поначалу его из Марибора со словенскими семьями выслали в Сербию. Он поступил в Сербскую стражу Недича [22], раскаялся, убежал и попал в войско Дражи. Но и там вдоволь нагляделся на мучения и насилия. Таскали его с Главным штабом в качестве радиста, и так он оказался в Черногории. И вдруг его заподозрили, что он, используя штабную рацию, передает сведения партизанам. Когда его привели к нам в камеру смертников — это был сплошной синяк, совсем обезумевший от допросов.
С газона несутся душераздирающие вопли. Голос мне знаком, или похож на знакомый некогда голос. Какое-то мгновение мне кажется, что он, приглушенный отзвуками, издевается над самим собой; мелькает мысль, что кто-то из голых или цирюльников попал в котел с дезинфекцией или в печь бани. Голос сердито вопит, защищается, жалуется, скулит, умоляет и клянется, что больше никогда не будет. Потом внезапно меняется тембр, и я могу поклясться, что кричит уже не человек — в голосе нет ничего человеческого, это пронзительный, поднимающийся к небу визг паровой пилы.
Шумича передергивает.
— Это кого-то бьют, — говорит он.
— Палочных дел мастера, — замечает Видо. — Сначала отобрали у него дубинку.
— Разве их тоже бьют?.. Пошли поглядим! — предлагает Шумич.
— Успокойся и не глупи, — останавливает его Шайо. — Чего там смотреть?
— А что? Таких я не жалею! Хочу поглядеть и понаслаждаться. Кого они жалели?
— Здесь бьют не тех, кто для нас плох, — говорит Шайо.
— То, что его бьют, не доказывает, что он хорош, — возражает Шумич.
— Наверно, нарушил инструкцию…
— Бить безжалостно… И при каждом пятом ударе касаться собственной лодыжки и уже оттуда замахиваться. Иначе можно ловчить и не забивать насмерть.
Кто-то подал команду «шапки долой». Стоим с непокрытыми головами, и не только мы, голые, и скелеты на газоне, и боснийские старики с ребятами, захваченные в убежищах, но и лагерная аристократия, начиная с палочных дел мастеров и ремесленников с начищенными ботинками и напомаженными волосами. Ждем минуту, другую, третью, однако ничего не происходит. Должен явиться кто-то из лагерных громовержцев, но, видимо, опаздывает, слышен рев мотора. Вспорхнули воробьи. На нас насмешливо смотрит сорока. А громовержец все еще не показывается. Мне и страшно и смешно, и я вижу в этом символику: мы стоим с непокрытыми головами и ждем, когда появится Великое Ничто и гаркнет… Не появилось, не гаркнуло. Не знаем, к худу это или к горшей беде. Где-то кто-то приказал надеть шапки.
— Знает ли кто, перед кем мы ломаем шапки? — спрашивает Шумич.
— Перед комендантом, — отвечает Шайск — Немец, что ли?
— Кто ж другой? Уехал куда-то в город.
— А я его и не видел!
— Ты хотел бы, чтоб он к тебе перед уходом являлся?.. Может, никогда и не увидишь, и к лучшему для нас, однако инструкция гласит: как только стоящие у ворот заметят его входящим или выходящим, следует подать команду: «Шапки долой!»
