соблазна.
В кафе, где Алиса решила пообедать, она перехватила взгляд смутно знакомого человека. Он был довольно невзрачно одет, как большинство чехов, но почему-то не вписывался в окружавшую его толпу. Что-то было в нем такое…нечешское, знакомое и сочетавшее в себе два взаимно отталкивающих друг друга полюса. Алиса почувствовала, что она знает этого человека, и ей неприятно его видеть. Увидев, что она заметила его, человек снял закрывающие лицо темные очки и улыбнулся, подойдя ближе.
– Здравствуй, доченька. Вот уж кого не ожидал тут увидеть. Что ты делаешь в Праге?
– Здравствуй, папа, – оторопело произнесла Алиса. – Я тут с мужем отдыхаю. А что ты делаешь в Чехии? Ты же, кажется, переехал в Германию?
Геннадий сел за столик и махнул рукой официантке.
– Мы с Ларисой разошлись. Мы уже давно жили, как кошка с собакой, а Людка и вовсе в гроб меня едва не свела, стерва малолетняя. Вся в мамашу свою. Как только узнали… В общем не захотели они со мной возиться. Дом продали, поделили деньги, я в Прагу и уехал. Я в армии в Чехии служил, язык помнил, вот и решил, что мне тут лучше будет…
Алиса напряженно вглядывалась в лицо отца, чувствуя, как холодеют ее пальцы, а кожу колет нехорошим предчувствием.
– Почему они не захотели с тобой возиться? Ты что, болен?
Геннадий слабо улыбнулся и кивнул.
– Рак у меня. Врачи сказали, месяца три протяну еще, может больше, может меньше. Ты только не переживай… Я тебе в тягость не хочу быть. Ты и не должна мне ничего.
– Может, тебе деньги нужны? – срывающимся голосом спросила Алиса.
– Да как тебе сказать… Не нужны в общем. Только вот не обессудь доченька, что наследства я тебе никакого не оставлю. Квартиры у меня нет, живу в пансионате для онкобольных. Деньги, что от продажи дома остались, на лечение уйдут.
– Я поговорю с Володей, и мы отправим тебя на лечение, – почти шепотом произнесла Алиса. Ей вдруг стало до слез жаль этого родного чужого человека.
– Не надо, – слабо улыбнулся Геннадий. – И не вздумай тут оставаться, чтобы за мной ухаживать. Я больше всего жалею сейчас, что тогда тебя бросил. И то, что свою смерть я встречу в одиночестве, мое наказание.
– Глупости ты говоришь, – возмутилась Алиса. – Разве это хорошо – умирать в одиночестве? И, хотя мы с тобой почти не общались, я все-таки твоя дочь и бросать тебя не собираюсь.
– Ты меня простила? – тихо спросил Геннадий.
– Я никогда тебя ни в чем не винила, – соврала Алиса. – Что сделано, то сделано. И потом, сам знаешь, жить с мамой было просто невыносимо. Если бы я могла уйти, я бы тоже ушла.
Геннадий невесело рассмеялся и замолчал. Они пили кофе молча, не глядя друг на друга.
– Тебе страшно? – тихо спросила Алиса. Геннадий искоса поглядел на дочь и кивнул.
– Страшно. Сейчас еще страшнее, потому что еще сегодня мне не для кого было жить. И я смирился. А сейчас я не хочу умирать, потому что увидел тебя.
Геннадий неловко поднялся.
– Ты куда? – всполошилась Алиса. Геннадий улыбнулся жалкой извиняющейся улыбкой.
– В туалет. Мне часто… надо ходить. Извини.
– Ничего, – улыбнулась Алиса. – Я подожду.
Геннадий скрылся из виду. Алиса ждала его четверть часа, а потом, забеспокоившись, сунулась в туалет, на ломаном английском объяснив бармену, что ее отец ушел в уборную и, может быть ему там стало плохо. Бармен лично зашел в мужской туалет и проинформировал Алису, что ее отца там нет. Увидев ее испуганный вид, бармен бодрой трусцой пробежался по кафе и вернулся с удивленным лицом.
– Пан ушел. Пан сразу же ушел, как только поговорил с пани.
Алиса грузно села на стул и заплакала. В кафе началась суета. Кто-то протягивал Алисе стакан с водой, кто-то салфетку. Бармен, недолго думая, поставил на стойку бокал с коньяком. Коньяк Алиса отодвинула, воду выпила и, расплатившись, ушла. Бармен догнал ее через две минуты, отдав ей забытый пакет с покупками, телефон и сумочку. В гостинице Володя долго утешал жену, выспрашивал подробности разговора и даже куда-то звонил, пытаясь разыскать блудного тестя. Но больше отца Алиса так и не увидела.
В самолете, когда Алиса думала, что муж спит, она тихо плакала, глядя в иллюминатор, думая об отце, которого, по сути, не знала. Прага осталась позади, мелькая фонарями. Алиса сглатывала падающие на губы слезы, в душе прощаясь с отцом, которого она так любила в детстве.
Может быть, его болезнь и была тем самым «аккумулирующим негативом», про который говорила мамина подруга? Алиса вдруг вспомнила, как она, захлебываясь слезами в момент ухода отца из дома, увидела на его лице неясную тень, как будто от криволапого паука. Может быть, это и была та самая пресловутая раковая опухоль, забравшаяся в организм отца вместе с проклятиями матери и слезами Алисы? Опухоль, которая выжидала своего часа, а потом порвавшая клешнями отца изнутри?
– Не плачь, – ласково сказал Мержинский и обхватил своими ручищами голову жены. Алиса зарылась в свитер мужа, пахнущий дорогим одеколоном и сигаретами, отвернувшись от иллюминатора, за которым угасала Прага. Угасала, вместе с Геннадием Филипповым, который должен был остаться там навсегда.
Ночью я почти не спала. Перед глазами мелькали воспоминания об отце, его посеревшем лице, запавшим глазам и худым рукам, неухоженным и страшным. Я вспоминала, как меня замутило тогда, в Праге, когда я увидела, как эта птичья лапка сжимает чашку с кофе. Мне казалось, что кожа с рук отца начнет отслаиваться прямо у меня на глазах, и падать на стол серым пеплом. Я никак не могла отогнать эту страшную картину, пыталась вспоминать какие-нибудь счастливые моменты своей жизни, но память словно издеваясь, подсовывала мне все новые и новые картинки. Не выдержав, я отправилась на кухню.
– Не спится? – раздался скрипучий голос из дальнего угла, когда я включила свет. От неожиданности я чуть не заорала. Агата сидела в плетеном кресле-качалке, прикрытая пледом, с чашкой кофе в руке.
– Не спится, – призналась я. – Ты меня напугала. Чего в темноте сидишь?
– Да мне вот тоже совсем спать не хочется. Сижу вот, думаю, думаю… А ты чего? Отца вспоминала или решала, как Нафаню облапошить?
Я неопределенно мотнула головой и пощупала кофейник. Он был теплым. Заглянув под крышечку, я налила себе полчашки кофе, больше не хватило. Сев напротив Агаты, я сняла со спинки стула шаль и накрыла ею ноги.
– Да вот… вспомнила, как отца в Праге встретила, когда он уже болел. Знаешь, как-то гадко на душе стало. Вроде бы он меня бросил, и не любила я его совсем, а все равно на душе кошки скребут.
– Удивительно, что он еще так долго протянул, – задумчиво произнесла Агата. – Ты же говорила, что у него едва ли не метастазы пошли.
– Во всяком случае, он мне сказал, что жить ему осталось недолго. А он после этого почти … сколько? Восемь месяцев еще прожил.
– На похороны поедешь?
– Да его уже кремировали. К нотариусу надо съездить. Он все-таки что-то мне оставил, а деньги в моем положении не лишние.
Агата как-то странно посмотрела на меня, но промолчала. Кофе медленно остывал в чашке. Я встала, включила торшер и погасила верхний свет. В полумраке было уютнее, коварные планы вынашивались сами собой. После реплики Агаты я как-то незаметно переключилась на предстоящую встречу с Нафаней. Мне показалось, что облапошить этого недоумка особого труда не составит. Агата молчала, и только ее посверкивающие в темноте глаза говорили, что она не спит и внимательно наблюдает за мной.
На спектакль я отправилась разбитая и невыспавшаяся. План операции был разработан до мельчайших подробностей. Женька должна была подойти к концу спектакля, чтобы подстраховать меня. Нафаня не должен был потащить меня к себе домой сразу. Именно здесь и таилось слабое звено операции. Но даже на этот случай у меня в сумочке лежал пузырек с мутноватой жидкостью.
– Пару капель, не больше, – напутствовала меня Агата, – ну три. Иначе он… как ты Женечка говоришь?
– Ласты склеит, – подсказала серьезная Женька сосредоточенно наблюдавшая, как я кладу пузырек от глазных капель в сумочку.
