– Пока ничего. Но если ты меня будешь так трясти, это может измениться. Пойдем, там наверняка уже беспокоятся.
Мы вышли наверх. Лошакова перевела дух, прикрыв глаза и приложив руку к сердцу. Шалаевы, с одинаковыми выражениями лиц, смотрели на меня как на ожившую икону. Зина Гуц с тревогой и страхом, сменившими удовлетворение. Зато московские гости были в полном восторге.
– Конгениально! – восторженно пролепетала оживившаяся Валериана. – Какая режиссерская находка! Какой гротеск! Я едва не умерла, когда она вылетела из ямы, как привидение! Я напишу об этом в своей статье. Кто режиссер этого спектакля?
Шалаев, приосанившись, подошел ближе. Я невольно пождала губы. Уже второй раз я спасала спектакль своими экспромтами, а лавры получал Шалаев. Поэтому, извинившись и сославшись на необходимость переодеться, я скрылась в коридорчику, ведущего в гримерные.
Лошакова вошла ко мне, когда я натягивала джинсы. Сев напротив, Лошакова долго молчала. Я одевалась, стиснув зубы, не собираясь начинать беседу.
– Зинка что ли напакостила? – негромко спросила Лошакова.
– Наверное, – хмуро ответила я, не поворачиваясь.
– Ты сядь, – ласково попросила Лошакова. – Мне тебе сказать кое-что надо.
Я села, излишне порывисто, агрессивно дернув плечами, скрестив руки на груди и забросив ногу на ногу. Лошакова вздохнула.
– Ты знаешь, – доверительно произнесла она, – А ведь ты меня сегодня до слез довела. Зинка-то Катерину по другому играла, я и сама это заметила, да и Шалаев мне это сказал. А уж то, что Шалаев скорее руку себе отгрызет, чем тебя похвалит, после всего, что между вами было. У Зинки Катерина получалась дурочкой влюбленной, жалкой и слегка придурковатой. А у тебя… Алиса, я тебе честно скажу, никогда я не плакала после «Грозы». А тут пришлось. Как ты играла! И это после практически одной репетиции… Как прочувствовала… Зинка на сцене в истериках билась, да только у нее горе луковым получалось. А когда ты стояла на краю и рыдала, я вдруг почувствовала, как у меня сердце защемило. Я еще подумала: ну, как, как эта пигалица может так чувствовать?…
Я молчала. А что я должна была сказать? Объяснить, что в этой сцене перед прыжком в черную яму перед глазами пронеслась вся моя жизнь? После таких слов все мелкие пакости Зины Гуц были незначительными, как астероид перед Солнцем. Я хотела сказать спасибо, да вот горло перехватило. Я только кивнула и опустила голову.
– Зинка-то рыдает сейчас, – сказала Лошакова, поднимаясь. – Сама себя наказала. Я с Шалаевым поговорила и мы решили, что Катерину должна теперь играть ты. А Зина будет дублировать.
– Может, не стоит? – буркнула я, не поднимая головы.
– Я не потерплю в театре подобных выходок, – жестко возразила Лошакова. – Хорошо, что она батут туда подставила. А если бы досок с гвоздями? Или стекла битого? Ты могла инвалидом остаться на всю жизнь из-за паршивой роли. Или вообще… Пусть спасибо скажет, что я ее не увольняю. Без Зины я обойдусь, а вот без тебя – нет. Ты хоть раз задумывалась, сколько народа ходит в театр «на Мержинскую»? Понимаешь? Уже не на Шалаеву, и уж тем более не на Гуц, а на Мержинскую. На тебя! Так что не расстраивайся. Никто тебя тут больше не тронет!
Лошакова кивнула и выплыла из гримерной, как крейсер, подняв флаги и вздернув подбородок. Я долго сидела, так и не надев блузку, в лифчике и джинсах, не в силах даже пошевелиться. Меня трясло. Боже мой, какая я все-таки психопатка… Впасть в транс только потому, что тебя похвалили?
В ресторане, куда мы все-таки поехали на театральной «Газели», я получила свою долю признания. Больше всех старался неприметный спутник Абелькаримова. Сам широко известный в узких кругах режиссер быстро укушался водки и, приобняв зловредную таксу Валериану Строгую, пребывавшую в столь же сумрачном состоянии, дремал на кожаном диванчике.
– Вы были великолепны, – шептал мне неприметный спутник, которого звали не то Сашей, не то Лешей, поскольку представился он с претензией на оригинальность – Алекс. – Вы знаете, что я пишу сценарии для кинофильмов, спектаклей и сериалов?
– Да что вы? – натурально изумилась я. Интересно, откуда бы я это знала?
– Да, я пишу сценарии, – закивал не то Леша, не то Саша. – Недавно я закончил работу над сценарием сериала «Любовь и снег». И сейчас веду переговоры с Первым каналом по поводу его экранизации.
– Как интересно, – улыбнулась я, раздумывая, какой частью тела он упирается в мою коленку.
– А специально для вашего театра я приготовил сюрприз, – нежно прошептал Алекс. – Я подарил пьесу «Любовь и шпага» вашему режиссеру. Там для вас есть изумительная роль.
– Любопытно, – округлила я глаза. – А о чем эта пьеса?
Алекс пустился в описание. Я слушала вполуха, прихлебывая вино. Насколько я поняла сценариста, это был какой-то сумасшедший микс из «Трех мушкетеров» и гардемаринов. Мне предлагалась роль коварной куртизанки а-ля миледи, которую конечно же должен любить главный герой. Я культурно позевывала в кулачок и мечтала снять узкие туфли, развалиться на диване и уснуть. Алекс вел себя совершенно неприлично, хватал меня за руки, то и дело хватал за колени и нежно поглаживал по бедру. Улучив минутку, я удалилась в туалет, оставив Алекса любоваться своим изображением в виде Валькирии. Пока разомлевшие гости угощались коньяком, я потихоньку выскользнула за дверь и сбежала.
Я отошла от ресторана всего пару метров, вынула телефон и стала набирать номер службы такси. Долго было занято, потом ответившая девушка-диспетчер попросила меня минутку подождать. Я раздраженно отключилась, сообразив, что вокруг полно таксистов, и ждать совершенно необязательно. Я направилась к стоянке, где паслись таксисты, и не обратила внимания, что за мной скользит длинная тень. Я уже приготовилась махнуть свободной машине, когда ко мне метнулось что-то черное. А потом был удар по голове, бешеный хоровод искр, сладкая боль и беспамятство.
Боль пришла раньше, чем сознание. Наверное, от боли я и очнулась. Голова раскалывалась, как будто с похмелья, но к ней, тупой и катающейся внутри черепа, примешивалась неприятное ощущение где-то в районе затылка, ноющее и режущее одновременно. Рядом что-то гудело, монотонно, редко взрываясь на какой-то гомон и свист, мужской голос бубнил что-то невразумительное, но его голос был неестественным, как будто доносясь издалека. Рядом же шевелилось что-то живое, брякало и звенело стеклом, шелестело и шуршало. Моя левая половина тела была неживой. Я не чувствовала руки и бедра, словно отморозила их, а пьяный врач по дружески удалил все, что посчитал ненужным. Я застонала и открыла глаза.
Передо мной был пол. Обычный дощатый пол с выщербленной оранжевой краской, не очень чистый, уходящий в бесконечность, ослеплявшую меня излишне ярким солнечным светом. Солнце отражалось от пола и слепило меня. Я медленно и отстраненно подумала, что, наверное лежу тут вот так уже довольно давно, потому что из ресторана уходила вечером, а сейчас день, и если судить по жаркому солнцу, полдень уже миновал. Живое нечто перестало копошиться и замерло, притаившись в засаде. Я повела глазами, стараясь увидеть, притаившуюся рядом со мной опасность, и она не замедлила появиться.
Прямо передо мной очутились ноги. Обычные ноги, обутые в громадные кроссовки размера этак сорок пятого. Кроссовки тоже не блистали чистотой. Над кроссовками возвышались упакованные в вытертые джинсы конечности, не внушавшие мне доверия.
– Очухалась? – ласково спросил сиплый басок. – Я-то думал после того, как Витек тебя приголубил, ты и вовсе коньки отбросишь. Какая у тебя голова то нежная оказалась.
– Сколько… – прохрипела я и закашлялась. Ноги пошевелились. Потом передо мной появились и руки, которые не мешало бы вымыть. Руки резко дернули меня вверх с такой силой, что я почувствовала себя ракетой. Если он не перестанет меня трясти, у меня точно отвалится вторая или первая ступень, подумала я.
– Чего – сколько? – просипел басок, и тут я увидела, откуда он исходит. Голосок извергался изо рта, сидевшего на крайне неприятном, но смутно знакомом лице. Где-то я уже видела эту плоскую физиономию, серые глазки, тяжелые надбровные дуги и коротенькие реденькие волосенки, из которых плохой парикмахер постарался соорудить шедевр визажа.
– Сколько… я уже тут лежу? – спросила я.
– Да ты тут, голуба, всю ночь провалялась, – обрадовалась рожа. – Мы уже хотели доктора тебе звать. Такого, знаешь, на букву «п».
