как тяжко переживает он отступление.
— Боже мой, как им тяжело! — невольно вырвалось у Ани.
— А что же делать? — словно про себя сказал Василий Ефимович,
В дорогу Аня вышла в непроглядной тьме. В лесу за селом стало жутко Пугала каждая тень, каждый кустик, но страх за сына гнал ее вперед.
На Вязовском угоре она услышала гнусавое завывание. До сих пор ей не приходилось слышать этот щемящий душу вой, но сердце подсказало: волки. Первый хищник завыл позади, ему ответил с Кленового угора другой, а третий сбоку—совсем близко.
Аня знала, что, пока горит фонарь, волки не осмелятся напасть, но на всякий случай подобрала пук соломы и приготовила спички.
На вершине пригорка она остановилась передохнуть под полувысохшим разбитым молнией вязом. Прислонилась спиной к стволу и вдруг выронила из рук пук соломы и схватилась за низ живота.
Толчок повторился.
— Сережа! — прошептала она, словно он мог услышать ее призыв. — Сережа! Второй это…
Толчки прекратились, и она шла теперь, осторожно ступая по мокрой дороге.
Домой постучала во втором часу ночи.
— Как Коленька? — спросила она, переступая через порог квартиры.
— Плакал долго.
Коленька спал, разметав руки, — бледный и худой, как будто смертельно устал от всех невзгод, какие выпали на его долю. Аня не выдержала и прижалась холодной щекой к его руке.
— Мама? — проснулся он. — Пришла? Ты больше не уйдешь?
— Утром пойду, Коленька. Папе на войну надо хлебушка посылать. Как же он будет стрелять в фашистов без хлеба? Ты ведь больше не будешь плакать, если я утром уйду?
— Не буду, мама. Папе хлеба надо.
Аня перенесла сына на свою кровать и улеглась рядом с ним.
— Тебе надо, Коленька, сестренку? Ма-аленькую?
— Надо. А где мы ее возьмем?
— Купим, сынок. Скоро купим. Вот я заработаю в школе денег…
Сон навалился на нее тяжело и мгновенно. А утром, не отдохнув как следует, вся разбитая, она заправила фонарь керосином и вышла в обратную дорогу.
Второго ноября на участке Западного фронта недалеко от деревни Наро-Осаново с самого раннего утра началась бешеная канонада. Земля на многие километры вокруг гудела и гремела. Сотни самолетов беспрерывно носились в воздухе.
В штабе никто не говорил о возможности отступления. По-прежнему деловито писали писаря, приходили и уходили связные. Однако тревожное настроение как-то передалось людям, находившимся даже в трех-четырех километрах от переднего края.
Старшина комендантского взвода Карпов понимал, чувствовал, что все только стремятся делать вид, будто ничего особенного не происходит. Шоферы лениво, как будто от безделья, подходили к машинам, заглядывали под кожухи моторов, заводили их и, прослушав, заглушали и садились поблизости покурить. А на самом деле каждый из них только и ждал сигнала: заводи! Хорошо шоферам — у них в руках баранка. В случае чего — крути куда тебе надо, если хочешь, чтобы шкура осталась цела. Другое дело старшина комендантского взвода — заткнут в какую-нибудь дыру в трудный момент.
Попав на фронт, Карпов считал, что он уже пропал, но — повезло, и ему удалось затесаться в этот комендантский взвод. Командиру взвода младшему лейтенанту Самарину было не до подчиненных. Он одновременно был еще и переводчиком. При таком начальнике Карпов мог себя чувствовать полновластным хозяином взвода.
Бойцы Карпова невзлюбили, но он нисколько не был удручен этим. На свою должность он смотрел только как на ступень, с которой можно было перебраться в более безопасное место. Он всячески старался угодить Самарину, а еще больше — командиру и комиссару полка, начальнику штаба. Беда была подчиненным Карпова, если поблизости оказывалось начальство. Он кричал на бойцов, придирался по малейшему поводу. Однажды, кажется, ему удалось обратить на себя внимание командира и комиссара полка. Узнав, что те появятся на командном пункте, Карпов выгнал бойцов из землянки и живо соорудил в ней баню. За один вечер получил три благодарности. Зато бойцы, лежа в холодную осеннюю ночь под открытым небом, проклинали его.
Часам к одиннадцати стало известно, что первый батальон выбит противником из траншей и отходит. Особенно ожесточенная канонада слышалась со стороны Копани и Дорохова.
Карпов в этот день рано съездил в тыл дивизии и теперь только и думал о том, как бы улизнуть туда еще раз, чтобы оказаться подальше от стрельбы. Однако ехать было боязно: немецкие самолеты все время носились над дорогой.
— Товарищ старшина, вас вызывает младший лейтенант… Он у начальника штаба.
Карпов только собрался идти, как увидел, что младший лейтенант сам бежит ему навстречу.
— Ага! Вы здесь! Сейчас же соберите весь взвод и приведите сюда. Снимите часовых. Взять на каждого бойца по сто патронов и по пять гранат.
Сердце Карпова дрогнуло, но он попытался выкрутиться:
— Мне надо к начальнику тыла дивизии… Он приказал…
— Отставить, старшина. Какой теперь тыл… Не до Тряпок. Выстройте сейчас же бойцов и сами возьмите винтовку.
Едва только успел он забежать в землянку, чтобы захватить свою полевую сумку, как один из бойцов доложил:
— Взвод построен, товарищ младший лейтенант,
— Где Карпов?
— Не может найти, свои подсумки…
Самарин присоединил свой взвод к саперам. Карпов прибежал последним. Скорым маршем двинулись к переднему краю.
Чавкала жидкая грязь под ногами.
— Смотрите! Смотрите! — кричал Самарин в сторону леса.
Там, куда он показывал, над лесом кружилась стая самолетов. Выстроившись в круг, они, казалось, долбили какую-то цель.
— Батарею гвардейцев клюют, — сказал Самарин. — Она дорогу заткнула для их танков. Эти выстоят. Командир у них толковый. Третью войну воюет. Э-х, черт возьми, остановить бы немцев здесь да давнуть до самой Германии!
Переходя через канаву, Самарин оглянулся и перехватил на себе полный злобы и ненависти взгляд Карпова. Как уличенный в преступлении, Карпов мгновенно изменил выражение лица и торопливо облизнул жирные губы большим языком.
Ничего не было в нем сейчас от обычного его бравого вида. Весь он как-то осел. Щекастое лицо стало бледным, почти белым.
— Что, старшина, страшно?
— Не больше, чем некоторым, — раздраженно ответил Карпов.
В лесу впереди послышались крики артиллеристов и торопливо ударили пушки.
— Бегом! — крикнул Самарин и побежал через лес. Карпов выбежал прямо на разбитую пушку. Она стояла на одном колесе и, как подраненное животное мордой, уткнулась стволом в землю. С развороченного верхнего щита стекала не успевшая свернуться человеческая кровь. Тут же между дымящимися гильзами лежали трупы артиллеристов. Их землистые лица, казалось, безучастно смотрели в небо.
Стало тихо. И в этой тишине Карпов услышал умоляющий голос. Лейтенант, стоя на коленях, пытался привести в чувство своего товарища, который, по всему видно, был засыпан во время бомбежки и его только что выкопали.
— Андрюша! Андрюша! — кричал лейтенант. Младший лейтенант доложил командиру батареи о том, что прибыло прикрытие. Они отошли к опушке леса и несколько минут согласовывали действия.
