— Танки!
— Расчеты, к орудиям!
Казалось, никто не услышит этой команды, но те, кто уцелел, бегом заняли места. Даже тот, который только что лежал без сознания, поднялся и, шатаясь, направился к пушке.
Командир батареи торопливо вышел навстречу ему.
— Андрюша, что сказал фельдшер? Что сказал фельдшер?
Андрей остановился. Он не слышал. А когда, наконец, понял вопрос, раздраженно сказал:
— Что? Что? Абсолютный покой п-приписал. П-по-нятно?
— Ожил лешак! — сказал лейтенант Самарину, любуясь товарищем, и кивнул головой — Действуй, друг.
Младший лейтенант рассыпал своих бойцов цепочкой по высотке вдоль поймы речушки и приказал окопаться.
— Карпов, — позвал он старшину. — Слушайте меня. Возьмите одного бойца и идите вон туда. Видите, там мысок вытянулся в сторону противника? Занять его у нас нет сил. Будете наблюдать. В случае, если немцы попытаются нас обойти, дайте знать. Сами отходите. Смотрите, будьте осторожны.
Карпов не взял с собой сопровождающего. С мысочка, образованного изгибом речушки, он увидел немцев. Их было человек двадцать. Прикрываясь редким ивняком, они подходили со стороны Дорохова. Впереди шагал толстяк с какими-то нашивками на рукаве мундира, а позади — офицер.
Старшина не подал сигнала Самарину, не побежал обратно. Он отбросил винтовку, зарыл в мох гранаты и торопливо начал сдирать петлички с треугольниками.
Удирая из Белоруссии, Карпов не думал о том, чтобы сдаться в плен. Если бы раньше кто-нибудь намекнул ему на это, он сам отвел бы его куда следует. Нет, он просто хотел уехать на Урал, найти себе какую-нибудь тихую работу и просидеть в тылу до конца войны.
Но его мобилизовали. Он пытался закрепиться в запасном полку. Пытался обратить на себя внимание, надеясь, что его не отправят на фронт. Но это не помогло. Его включили в маршевую роту. А на фронте повезло — он оказался в штабе полка. Сегодня Карпов убедился, что от комендантского взвода до переднего края один шаг.
Карпов не был в душе врагом советского строя. Во всяком случае, так он сам думал. Но владели им всегда только три желания: не упускать возможности, преуспевать и быть на виду. Успехи своих знакомых он объяснял умением обхитрить других, разговоры о честности считал сказками для детей. То, что он иногда занимал видные посты, Карпов считал своей заслугой, умением «подняться вверх». Таких, как Сергей Заякин, которые лезли напролом, добиваясь чего-то, он презирал и ненавидел. Всю жизнь Карпов льстил, лгал, комбинировал. Иногда он сам чувствовал, что оказывается как бы по другую сторону баррикады, но ничего не мог с собой сделать.
Когда он срывал с себя петлички, было одно желание: сдаться в плен и сохранить свою жизнь. Ради этого он готов был на все, что угодно, он готов был сделать все, что немцы от него потребуют. Лишь бы не лежать так, как те артиллеристы с землистыми лицами. Лишь бы жить, жить.
Приготовившись выйти навстречу немцам с поднятыми руками, Карпов выглянул из-за веточек ели, и ему вдруг стало страшно. А вдруг убьют? Эти ведь церемониться не будут. Да и едва ли кто-нибудь из них знает русский язык. Что им расскажешь, что объяснишь?
Тело покрылось гадкой испариной, не хватало воздуха. Весь дрожа, он забился в густой ельник.
Топот ног приближался. В нескольких шагах от себя Карпов увидел немца с нашивками на рукаве. Перед глазами замелькали подошвы сапог с блестящими рядами набоек. Спасло только то, что немцы, не желая продираться через густой ельник, свернули в сторону.
Прошло минут десять. Раздались отчаянные крики и взрывы гранат там, где окопался взвод. И тотчас мелькнула мысль: пусть погибнет весь взвод, пусть гибнут артиллеристы и продвинутся немцы. Тогда он, может быть, вырвется отсюда.
Бой продолжался недолго. Немцы стали отходить. Подобрав своих раненых, они сбегали с пригорка. Двое из них вели младшего лейтенанта Самарина и еще одного бойца из комендантского взвода. Младший лейте нант был ранен. Он шел с трудом. При переходе через речушку Самарин споткнулся и упал. Толстый немец несколько раз пнул его сапогом. Самарин поднялся, плюнул в толстого и что-то сказал по-немецки. Его тут же прикончили автоматной очередью.
Прошло еще с полчаса. Пушечная стрельба продолжалась. Это испугало Карпова. Опасаясь, что его будут искать, он пополз куда-то в сторону. Вскоре послышались голоса бойцов комендантского взвода. С ними был командир батареи.
— Старшина ваш сволочь!
Карпов услышал эти слова командира батареи и понял, что нашли его оружие и петлички. Если сейчас его обнаружат — расстрела не миновать. Он залез под размытые корни ивняка и только ночью вылез из своего вонючего убежища и двинулся на запад. То, что произошло с Самариным, заставило его отказаться от намерения сдаться в плен. Если уж это неизбежно, то пусть будет подальше от фронта… А пока он держал путь в Климковичи, надеясь, что там ему помогут Кравцовы,
Около Хвощевки он забежал в какой-то дом, увидел там старуху и, угрожая ей подобранным немецким штыком, отобрал у нее гражданский костюм. Сапоги не сменил: они были слишком хороши, чтобы расстаться с ними.
Карпов был уже совсем близко к Климковичам. На день залег спать в стог сена. Разбудили его немецкие фуражиры.
— Цивильный! Цивильный! — бормотал он в комендатуре. Ему было страшно отвести взор от молчаливого немецкого офицера.
— Коммунист? Комиссар?
— Нет! Нет! Я — местный. Торговый работник. Товаровед.
— Сапоги? Откуда комиссарские сапоги? Карпов вспыхнул.
— Я только был старшиной, Бежал через фронт, чтобы не воевать с вами… Бежал от большевистской неволи.
— Посмотрим, как ты убежаль… — насмешливо сказал офицер, прищурив глаз.
Карпов весь сжался.
— Горит! Горит! Все горит! Огонь! Беглый огонь!
— Молчи ты, молчи, — умоляла женщина, пытаясь зажать больному рот. — Услышат немцы, тогда и нам и тебе конец.
— Оставь ты его. Что поделаешь? Как-нибудь уж убережем, — останавливал женщину старик.
Больной временами, казалось, понимал сказанное, но потом снова начинал метаться и бредить. Он звал какого-то Лаченко, Колю, Андрея. Отдавал бессмысленные приказания. Старик разжимал ему ложкой стиснутые зубы, приставлял ко рту солдатскую фляжку. Так проходили недели.
Однажды он без стона открыл уцелевший глаз. Взгляд его заметался по закопченным стенам бани.
— Где фашистский крест? Он прыгал… Рама… А-а-а… Оконная рама мне показалась крестом.
— Ну, слава богу, очухался вроде бы. Как тебя звать-то?
«Звать… Звать… Что это такое?»
— Павел, — с трудом вспомнил он свое имя.
— Отчество? По батюшке как?
— Лаврентьевич.
— Фамилия?
— Гусев.
— Воинское звание?
— Капитан.
— А, штабс-капитан, значит.
Усилия, которые нужны были, чтобы ответить на вопросы старика, были чрезмерными. В голове снова поднималась адская боль. Казалось, на виски слетелись хищные птицы со стальными клювами и клевали мозг. Перед глазами снова заплясал фашистский крест.
