— Хорошо, Иван. Ты иди, а я господину Люмке объясню обстановку.
Видел Андрей Ильич по сияющим глазам Глыбы, что задание они выполнили, и его душа ликовала. Даже вот на этого Фрица Люмке не было сейчас зла, и Шорохов сказал:
— Все будет хорошо, господин ефрейтор, беспокоиться не надо. А утром обязательно поймаем севрюгу.
Рассвет застал «Мальву» далеко от берега. Солнце всходило из-за моря неяркое, чистое, предвещая погожий день. Четырехбалльный ветер надувал паруса, и шхуна все дальше и дальше уходила в море.
Шкипер не хотел возвращаться в город без рыбы. Он даже надеялся поймать Штиммеру севрюгу.
Шкипер не отходил от штурвала, воспаленными глазами то и дело посматривал на компас.
Из кубрика вылез Глыба. Он внимательно осмотрелся, потом прошел в рубку и взглянул на компас. Что-то прикинув, рыбак закурил и спросил у Шорохова:
— Севрюгу будем ловить?
— Надо бы одну, Иван, — ответил шкипер. — Для Штиммера.
— На этом курсе севрюгу не поймаем, Андрей Ильич, — твердо проговорил Глыба. — Возьмите градусов двадцать левее.
— Ты, Иван, как следопыт, — улыбнулся шкипер. — Слыхал я, что отец твой море знал лучше, чем самого себя. Говорят, любому капитану сто очков вперед давал.
— Да говорят, — нехотя ответил Иван.
— Может, расскажешь о нем? — попросил Шорохов. Иван помялся.
— Расскажи, — снова попросил Андрей Ильич. — Люблю я разные истории про наших русских моряков.
Бросив недокуренную цигарку за борт, Иван улыбнулся:
— Что ж, можно рассказать, Андрей Ильич. Неграмотный у меня батя был, а, правда, любому капитану сто очков вперед давал. Пришел, рассказывают, один раз в наш порт итальянский бриг. До революции это еще было. Капитан ихний, франтик такой надутый, блестит весь золотыми пуговицами, созвал грузчиков и спрашивает: «Правда, говорит, господа русские грузчики, что в вашем городе есть моряк Глиба, который на море дорогу знает, как в кабачок?» «С любой точки, отвечают те, любую точку найдет, ваше блистательство, даже хоть перед этим из трюма не выйдет». «Без компаса?» — «Даже без звезд и без солнца!»
Ну, позвали моего батьку. Пришел он на бриг в одних штанах, рубашку в это время продал, хотел подержанную купить, да денег не хватило. Посмотрел батька на этого франтика и говорит: «Здравствуйте, синьор Ригорес!» Тот и глаза выпучил. «Вы, спрашивает, меня откуда знаете, господин русский безрубашечник?» «А я, отвечает батя, десять лет назад в Одессе с вашего брига ракушки сдирал в доках, вы тогда мне полтинник не доплатили». «А сейчас чем занимаетесь?» — «А сейчас я вроде как адмирал в отставке и без пенсии, а по нужде научных капитанов на дорожку в качестве лоцмана вывожу».
На бриге в это время женка капитана была, ну и другие разные синьорины. Повылезали из кают, на полуголого батьку смотрят, как на чудо божье. Капитан к ним обращается и говорит: «Это тот самый нищий моряк, о котором нам в Стамбуле рассказывали. Помните?» Те, конечно, в ладошки захлопали. Кок ихний на подносе отцу стакан водки поднес и кусок ананаса. Батя облизнулся и сплюнул за борт. «Подачки, — говорит, — не принимаем, а ежели что, на спор могу пойти, что в море сто очков вам вперед дам без карты и без компаса».
Синьорины по-своему залопотали, требуют, чтобы капитан перевел им батину речь. А когда поняли, начали просить своего Ригореса, чтобы он показал им это представление.
Итальянец расщедрился и предлагает отцу: бриг уходит на двадцать пять миль в море, бросает буй, кружится там в разных направлениях, уходит еще на десять миль, а потом отец должен привести судно точно к бую. Батя в это время был обязан сидеть на палубе с завязанными глазами и взглянуть на море только один раз: когда будут бросать буй. Если отец не ошибется, капитан дает ему червонец.
Даже грузчики и наши моряки, хорошо знавшие отца, ахнули. Море, оно, все-таки не земля и следов, конечно, не оставляет. Да еще и глаза завязанные. Кто-то сказал: «Пойдем отсюда, Глыба, нечего позориться перед этими фендриками». А итальянец, конечно, доволен, что придумал такую задачу, стоит и руки потирает.
И вдруг батя выпалил: «Не согласен!» Тут синьорины носами зашмыгали: как же это, мол, так, удовольствие срывается. А капитан им говорит: «В этой России, кроме басен, ничего нет. Я и раньше думал, что про этого нищего моряка рассказывают только сказки». А батя продолжает: «Не согласен на такие условия. Буй найду, только чтобы не подарок я от вас получил, господин капитан, а чтобы это вроде как спор был: найду буй — вы мне червонец платите, тот полтинник, который в Одессе не доплатили, и три четверти водки для моих камрадов. А не найду — я с вашего брига все до одной ракушки посдираю бесплатно, честь по чести».
Капитан согласился. Взял батя с собой своего дружка, чтоб итальянцы не хитрили, и говорит: «Ну, что ж, начнем, господин капитан».
Завязали ему глаза черной тряпкой и посадили около рубки. Дружка поместили на корме. И тут же отшвартовались. Синьорины сбились в кучу, смеются поглядывают на батю и трещат, как сороки. Батя сидит, ухмыляется, затылком солнце принимает и в ус, как говорят, не дует. Капитан понял, что солнце на батю работает, и приказал двойной тент над палубой натянуть. Синьорины от ума своего капитана совсем без ума стали.
Берег давно скрылся, штурман брига на всякий случай вычисления разные делает, а батя сидит и через каждые пять минут на свой палец плюет и кверху его поднимает. И все время молчит. Один только раз подозвал капитана и сказал: «Мне бы, господин капитан, и моему дружку горло надо прополоскать. Распорядитесь по стаканчику. Авансом. Дело-то наше все равно верное. Двадцать три с половиной мили уже прошли, скоро буй кидать надо».
«Капитан немедленно опрашивает у штурмана: «Сколько прошли?» «Двадцать три с половиной мили!» — отвечает тот. Батя и ухом не повел. Водку выпил, ноготь понюхал и опять на палец поплевывает. Потом бросили буй, и бриг как взбесился. То на норд ляжет, то на вест, то уйдет мили на две и зюйдом волну режет. Ход у брига был хороший, даже с открытыми глазами человека столку сбить можно. Куролесили так целый час. Потом развязали отцу глаза. Кругом море и небо, нигде ни точки. Не только капитан и синьорины, даже матросы пришли к рубке смотреть.
Батя поднялся на верхнюю палубу, посмотрел-посмотрел кругом и кричит рулевому: «Поворот фордевинд, правым галсом ложись на вест-зюйд-вест». Рулевой команду исполняет, матросы к парусам бросились. А батя командует: «Чуть правее! Еще правее! Так держать!» А сам даже вроде и на море не глядит. Один только раз посмотрел на капитана: тот молчит, усик покусывает. А через полчаса батя поднял руку и крикнул: «С правого борта буй! Вытаскивай!»
Матросы схватили отца, качать начали. По душе им пришлось, что простой моряк победу одержал. Синьорины тоже улыбаются. А капитан вызвал к себе штурмана и спрашивает: «Видели? Учиться надо!» Ну, а на берегу батю встретили наши как настоящего адмирала... Вот, Андрей Ильич, у кого морской талант был...
Хотя Фриц Люмке никак не мог прийти в себя от морской болезни и перенесенного страха, все же он был доволен: в трюме лежала громадная севрюга для господина Штиммера, а в вахтенном журнале мелким торопливым почерком были описаны ужасный шторм и твердость духа ефрейтора Люмке, ни на минуту не покидавшего палубу. Если даже этот страшный рейс не вошел бы в историю немецкого мореплавания, все равно потомство будущих Люмке не могло не оценить подвига своего предка. Строгий и невозмутимый, как и подобает отважному мореплавателю, Фриц стоял у борта и смотрел на близкий берег. Он не сомневался, что
