в комендатуре сейчас шли разговоры только о нем. Там не могли не знать о шторме, который свирепствовал в эту ночь на море. И сам комендант полковник фон Зиммер, предполагая, конечно, что шхуна погибла, говорил: «Этот Люмке был неплохим солдатом, черт возьми! Я давно хотел ходатайствовать о присвоении ему офицерского звания. Позаботьтесь Штиммер, чтобы его посмертно наградили железным крестом». Штиммер, конечно, не мог возражать. Люмке знал о многих проделках своего начальника и ни разу никому не заикнулся ни о чем. Штиммер верил ему. И Штиммер должен был ответить: «Вы правы, господин полковник. Люмке — один из храбрейших людей и заслуживает награды. Разрешите написать о его подвигах...»
Безусловно, не обошлось и без зависти. Все эти писаришки и связные комендатуры, наверно, кусали локти, но Штиммер сумеет захлопнуть их глотки. Как-никак, а он, Фриц Люмке...
— Отдать концы! — крикнул над самым его ухом шкипер, и Люмке вздрогнул.
Шхуна причалила к барже, и Ленька Глыба, давно уже поджидавший брата на берегу, сразу взобрался на судно. Он поздоровался с рыбаками, подошел к Ивану Глыбе и, чуть смущаясь своей откровенности, оказал:
— Я всю ночь не спал... Такой штормяга был, прямо страшно... Все хорошо?
Глыба положил руку ему на голову, улыбнулся:
— А еще моряк! Шторма испугался...
Голос у него, как всегда, был громкий, но глаза сразу потеплели, и он, наклонясь к Леньке, на секунду приблизил его лицо к своей колючей щеке. Это было почти незаметное движение, но Ленька вдруг почувствовал, как ему стало радостно, оттого что его старший брат снова здесь, на берегу, и теперь ему ничего не угрожает. Он хотел обнять брата, но тот быстро выпрямился и проговорил:
— Ну, ну... Раскис ты, Ленька. Это ни к чему. Как мать?
— Ничего, — ответил Ленька.
— А дядя Иван? Лежит?
— Лежит. Ему будто полегчало немного. Вечером вставал.
— Ну, ты погуляй малость, Ленька, я соберусь, и вместе пойдем.
...И вот они идут по улицам родного города, на каждом шагу им встречаются немецкие солдаты и офицеры, но Иван Глыба никому не уступает дороги. Широкоплечий, заросший, в брезентовой рыбачьей робе, которая так хорошо пахнет морем, ветрами и рыбой, Глыба твердо шагает по тротуару, и деревянная нога его стучит и стучит, будто выговаривает: «Вот кто тут хозяин!» Немцы сторонятся, пропускают их и только потом, вслед, ругаются по-русски: «Черт есть побрал!» Ленька, не оборачиваясь, покрикивает: «Давай-давай, топай мимо, фриц паршивый!»
Когда Иван Глыба рядам, Леньке начхать на всех фрицев и гансов, будь они солдаты, офицеры или генералы. Пусть-ка попробует кто-нибудь из них затронуть Леньку! Иван даст один раз — и дух из фрица вон!
Ленька будто случайно оказывается совсем близко к брату, своим плечом касается его руки и чувствует, какая она сильная и твердая. Иван по привычке сжимает пальцы в кулак, и Ленька видит: не кулак — молот! «Таким если ухнуть немца по башке, — думает Ленька, — от немца только пшик останется».
И Ленька еще громче говорит в сторону прошедшего мимо офицера:
— Давай-давай, топай, жабра вонючая!
Иван молчит. Чем ближе они подходят к своему дому, тем чаще встречаются на их пути знакомые рыбаки и рыбачки. Вот идет посреди улицы дядька Филипп, старый рыбак, тысячи раз бартежавший по морю с отцом Ивана на байдах и шхунах. Иван останавливается, снимает кепку и почтительно говорит:
— Здорово, дядя Филипп!
Ленька тоже останавливается и вслед за Иваном повторяет:
— Здоров, дядя Филипп!
Но старый рыбак даже головы не поворачивает в их сторону, проходит мимо, будто никого и не видел.
— Та-ак! — угрюмо говорит Иван.
— Та-ак! — угрюмо вторит Ленька.
Тяжко на душе у Ивана. И на душе у Леньки тоже тяжко. Иван знает: волками глядят на него рыбаки за то, что работает он на немцев. Другие и рыбу берут, и вроде как благодарят за помощь, а все равно не прощают ему «предательства». Что может сделать Иван, как может оправдаться? Много времени пройдет, пока узнают люди, как «работал» Иван на немцев, а до тех пор суждено ему носить в себе великую тяжесть человеческого презрения и ненависти.
— Да-а, — говорит Иван.
— Да-а, — говорит и Ленька. Мальчишка не совсем понимает, почему бывшие друзья Ивана теперь отворачиваются от него.
Помогает Иван людям? Помогает! Чего еще надо? Христо Юрьевич вон кофейню открыл, и то к нему ходят, а с Иваном и здороваться не хотят. Завидуют, небось. Видит Ленька, как тяжело Ивану, и готов грудью стать на его защиту.
— Хочешь, пульну сейчас в дядьку Филиппа из рогульки? — спрашивает Ленька. — Будет другой раз знать, как не здороваться!..
Иван качает головой, коротко, незлобно говорит:
— Дурачок ты, Ленька!..
Вечером Ленька вышел из дому и побрел к своему дружку Витьке Калугину. До войны они учились в одном классе, были одногодками, да и дружба их брательников — Петра Калугина и Ивана Глыбы — сближала мальчишек. Правда, последнее время, с тех пор, как Иван начал плавать на шхуне, Петро Калугин перестал ходить к Глыбе, и Ленька сделал твердое заключение: «Петро тоже завидует!». Он так и сказал об этом Витьке, но Витька далеко цвиркнул через зубы, ответил:
— Сом щуке не завидует.
Ленька, конечно, знал, что рыбаки считают щуку нахальной рыбой — пройдохой — и презирают ее. Он спросил:
— Это ж кто — щука?
Витька опять цвиркнул:
— Тот, кто русскую рыбку для немцев ловит.
— Что ты сказал?
— Что слыхал... уха хвидерзай, до свидания, значит...
И прежде чем Ленька опомнился, Витька скрылся в дверях своего дома.
После этого короткого разговора прошло много времени, Ленька не раз пытался увидеть своего друга, но ему никак это не удавалось. То Витька где-то ловил бычков, то продавал их на базаре, то вообще был неизвестно где. «Может, решил поломать дружбу? — думал Ленька. — Так сразу бы и сказал, чего финтить...»
Он вошел в калитку калугинского двора и в глубине сада увидел Витьку в тельняшке. Сидел Витька на корточках, копал червей и посвистывал. Рядом с ним лежало несколько удочек. Он заметил Леньку, но не подает виду, не оборачивается, не хочет на Леньку и взглянуть. Тогда Ленька, подойдя поближе, сказал:
— Здорово, рыбак!
Витька нехотя оглянулся, хмуро спросил:
— Чего пришел?
— А к тебе что, и ходить теперь нельзя? Чи ни разбогател?
— Богатеют другие, — ответил Витька.
— Кто же это?
— Империлисты. — Витька окинул дружка презрительным взглядом, будто желая подчеркнуть: «Умеем, мол, изъясняться по-иностранному, когда надо». — Империлисты, понял?
Витька положил на ладонь червяка и стал наблюдать, как тот извивается, то сжимаясь в колечко, то распрямляясь, словно пружинка. Ленька сел рядом на корточки, исподлобья взглянул на приятеля. Он
