– Ладно, – прорычал болезный, – я понимаю твой страх. Что ж, я ее тебе швырну…
Хорошо прицелившись (правым более-менее рабочим глазом), Эврисфей метнул в своего посланника тяжелую дощечку, целя Копрею аккурат в лоб. Но Копрей был уже тертый овощ, поэтому он ловко увернулся от дощечки, поймав ее на лету зубами.
Эврисфей сокрушенно цокнул языком и принял для успокоения нервов непонятную мутную микстуру из баночки, на которой было написано: «От натоптышей и мозолей».
– Выпустите меня! – гневно донеслось откуда-то снизу. – Я требую немедленной свободы!
По правде говоря, Копрей, еще когда только вошел в покои Эврисфея, обратил внимание на странные далекие вопли, приняв их поначалу за урчание в животе хозяина.
– Кто там так голосит? – спросил посланец. – Неужели твой горбатый слуга?
– Нет, – поморщившись, ответил Эврисфей, подкладывая себе под спину большую мягкую подушку. – Это тот сатиров механический баран, который приехал вместе с тобой три дня назад. Достал меня этими своими заумными разговорами, ну, я его и заманил в подвал, сказав, что там его ждут благодарные слушатели.
– Нехорошо обманывать божественное изделие, – покачал головой Копрей. – За это и схлопотать от всемогущих можно.
– А я никого не обманывал, – развел руками Эврисфей. – Там внизу полно благодарных слушателей.
– Да ну!
– Конечно!
– Ну и кто же это? – язвительно поинтересовался посланец.
– Крысы и пауки! – торжественно пояснил Эврисфей, громко чихая.
Копрей в панике выскочил из никогда не проветриваемых покоев больного, очень рассчитывая, что на этот раз очередная цеплючая болячка его минует.
– Ближе к вечеру починю! – сообщил Геракл, рихтуя случайно нашедшимся в соседних кустах огромным молотом помятые борта колесницы.
Кони, к счастью, не пострадали, чего нельзя было сказать об ударившемся головой о дерево Софоклюсе.
– Кто ты, здоровяк? – басом вопросил историк, сидя в высокой траве и ощупывая огромную шишку на своей гениальной черепушке.
– Тотальная потеря памяти вследствие небольшой внешнечерепной контузии, – знающе кивнул Геракл. – Мы это уже проходили. Я тоже вот однажды попытался так придуриваться, но Зевс меня быстро от этой хандры вылечил, заперев в тесном храмовом зале вместе с Цербером.
– Что, наверное, Цербер пытался тебя загрызть? – продолжая ощупывать голову, полюбопытствовал историк.
– Нет. – Сын Зевса с грохотом обрушил молот на несчастную колесницу. – Он пытался меня поцеловать.
– Ну и что же в этом страшного?
Отложив тяжелый инструмент, Геракл вытер львиной лапой мокрый лоб.
– Софоклюс, ты просто не представляешь, какие у этого Цербера холодные губы.
Хронист задумчиво потер правую бровь, зевнул и, осоловело поглядев на сына Зевса, с недоумением спросил:
– Мужик, а ты кто?
Геракл погрозил Софоклюсу пальцем:
– По-моему, братец, твоя шутка слегка затянулась.
– Я Гомер! – внезапно выпалил историк. – Я великий греческий поэт Гомер!
– Так Гомер ведь слепой! – усмехнулся сын Зевса. – А ты, дурья башка, зрячий, как горный орел. Софоклюс, кончай чудить!
– Я Гомер…
– Ну что ж. – Со вздохом обнажив меч, Геракл не спеша приблизился к Софоклюсу. – Вижу, ты решил окончательно закосить от написания моего эпоса.
– Я Гомер… великий поэт!
– Ну, если ты настаиваешь, – усмехнулся герой и, схватив историка за бороду, приблизил к его правому глазу острие своего меча. – Ну, с какого начнем, с правого или с левого?
– Я Софоклюс! – истошно заорал историк. – Я Софоклю-ю-ю-юс…
– То-то! – довольный результатом радикальной терапии, Геракл спрятал меч.
–
–
–
