думать, о чем пожелаешь.
Толик Зинич выпил порядочно, но не опьянел, поглядывал на чуть склоненную голову милиционера, который сидел напротив, и думал: «Шарахнуть бы по слишком умной башке кирпичом и выбить бы из нее лишнее. Чего, умник, трепался об аллее, дожде, под которым я ждал невесть чего? Зачем говорил, главное, как узнал? Видел случайно, сболтнул случайно? Такие умники просто так даже в сортир не ходят, все сначала обдумают. Чего я тут потерял? Махну-ка я в Киев, к той перезрелой дамочке, вдове генерала, что прошлым летом вязала приданое внучке, а неделю спустя плясала здесь, дышала жарко и морду мне помадой мазала. Говорила, будто у нее собственный домик в пригороде. Дочка со спиногрызом в центре живет, а она в своем доме полной хозяйкой обитает. А уж звала-то, звала, мол, будешь у меня, как у Христа за пазухой. У Христа, судя по иконам, грудь отнюдь не шестого размера, но генеральша явно при деньгах. Я, правда, ей задолжал, так займу еще для ровного счета. Но если та сумасшедшая девка, что в «заповеднике» шею себе сломала, в прокуратуре всплывет, меня искать начнут и розыск объявят. Сколько я за пазухой у толстой тетки сидеть буду? Сидя там, и новостей не узнаешь, ведь не позвонишь местному Поддубному, не спросишь, как дела, не разыскиваете ли, можно ли на родину вернуться?»
Кружнев неожиданно уплыл в детство, которое раньше ненавидел, а сейчас вспоминал с теплотой. «И чего я психовал, считал себя уродцем недоделанным? Ростом не вышел! Так Наполеон, Гитлер и Сталин тоже колоссами не были, однако мир трепетал от одного их имени. И мама с папой у меня были не серые мышата-гpызуны, а порядочные, душевные, любящие человеки, жили тихо, творили маленькое добро, а что вырос у них такой, как я, так в том не их вина, исключительно моя. Они и померли враз, когда сообразили, кем стало их дитятко ненаглядное. Врач, помнится, все руками разводил, удивлялся: мол, такие еще крепенькие, давление, сердчишки исправные, чего старички враз окочурились? Надо бы на могилку сходить, на каком они кладбище, дай Бог памяти? Нельзя мне на судьбу жаловаться, грех. Одна стерва в жизни повстречалась, так и ту я сам отыскал. Дура редкостная, правда, грудь у нее была торчком и кожа атласная. Так за деньги сегодня и не такое тело внаем сдают. Благодетель мой, конечно, гнида редкостная, меня на парфорсе держит, как цепного пса, недокармливает, чтобы злее был, за лишний кусок горло мог перехватить, не задумываясь».
Кружнев взглянул на Артеменко с симпатией: «Я тебя, старый потаскун, приберу, через твой труп из благодетеля хорошие деньги вытряхну, упакуюсь до конца жизни, лучших девок накуплю. Ты, милейший Юрий Петрович, полагаешь, я сюда по старой злобе приехал. Анонимку накропал, ошейник расстегнул и след указал: ату, Леня! Глупости, то сгорело давно. Ты мне нужен, благодетель, кусочек от мошны твоей. А за такие деньги и убить не грех, богатенького Бог простит». Он на Гурова взгляда не поднял, лишь подумал о нем, и захлестнула жаркая злоба, как в молодости, и почувствовал: сейчас при всех может броситься и убивать, убивать… «Глумился тут надо мной, при всех мордой в дерьмо тыркал! Позади у меня чисто, а перед носом шлагбаум, пока сыщик тут, я будто в наручниках».
Майя сидела опустошенная, вялая. И злоба на кургузую Верку, хваставшуюся своим мещанским счастьем по телевизору, и неожиданная волна симпатии к гладкому Володьке испарились, осталась апатия. Надоело все, выпить бы сейчас, включить тихую музыку, лечь в прохладную постель, мягко заснуть и не просыпаться.
Таня мечтала лишь об одном: вот бы проснуться и увидеть – нет рядом подполковника Гурова, не ходила она на пляж, не искала знакомства, не любопытничала, и вся история улетела с прошедшей ночью, а впереди теплый солнечный день. Но по уже темному окну бегут ручейки, подполковник рядом, на спинке ее стула висит сумка, в которой не бутылка коньяку и даже не мышьяк, и впереди у Тани наверняка неприятности.
В общем, компания за столом собралась веселая, беззаботная, можно сказать, уютная компания.
Полковник уехал домой, а майор Антадзе остался в отделе за старшего. Пять часов назад, как и договаривались с Гуровым, Отари передал в прокуратуру телефонограмму с указанием примет Артеменко, Кружнева и Зинича, ответа не последовало. Тогда он позвонил, долго разыскивал старшего следователя по особо важным делам, который ведет дело, наконец соединился. Отари представился и попросил следователя перезвонить в дежурную часть, так как разговор предстоит серьезный.
– Товарищ майор, – ответил следователь. – Я серьезных разговоров по телефону не веду. А если вас интересует дело, которым я сейчас занят, то и личная наша встреча может состояться только в кабинете прокурора. Не хочу вас обидеть, но мне генералы звонят, и порядок для всех один, извините.
– Подожди, дорогой! – закричал Отари. – Не вешай трубку! Ничего не спрашиваю, только говорю: ты умный, думай, нужны мои слова или нет.
Отари казалось, что он сможет сложившуюся ситуацию коротко и толково объяснить, но, начав рассказывать, быстро запутался, так что в конце концов сам не очень понимал, зачем позвонил и что конкретно просит.
Следователь слушал терпеливо, затем сказал:
– Помочь вам ничем не могу. Дело большое, работаю не один, и информация ваша слишком расплывчата. Сами посудите, майор. Неизвестно кому из подследственных по неизвестному эпизоду угрожает неизвестный свидетель.
– Главарю банды угрожает.
Следователь рассмеялся:
– Конечно, можно их бандой назвать. Мы употребляем слово «организатор». Суть в другом. – Он помолчал. – Я утром доложу прокурору. Возможно, он захочет с вами встретиться.
«Вот я и нашел себе неприятности, – подумал Отари и вздохнул. – Полковник спросит: «Отари, почему тебя вызывает прокурор республики?» Что отвечу?»
Следователь правильно оценил наступившую паузу:
– Если возникнет необходимость, вызовем вас как свидетеля. Загородная резиденция расположена на вашей территории, у нас и возникли к вам некоторые вопросы.
– Хорошо, жду. – Отари, хоть и не получил никакой помощи, повеселел.
А настроение следователя после разговора испортилось. Вина каждого из группы доказана полностью. Эпизодом больше или меньше – не имеет значения…
Он выругался и начал убирать документы в сейф, позвонил прокурору домой и попросил принять его в восемь утра.
– Вы можете меня не беспокоить хотя бы на ночь глядя? – раздраженно спросил прокурор. – Это что, так срочно и серьезно?
– Если бы я мог ответить на любой вопрос, то работал бы не следователем, а прокурором. Спокойной ночи.
Майор Антадзе позвонил в гостиницу, передал для Гурова неутешительные новости и сидел в кабинете, ждал, может, подполковнику понадобится помощь. Следователь в сумеречном настроении ехал домой. Прокурор, боясь, что сорвет свою злость на домашних, ушел из столовой, заперся в кабинете, звонок следователя оказался той крохотной каплей, которая переполняет чашу терпения.
С момента возбуждения уголовного дела прокурор не имел не только дня, ни единого часа покоя. Звонили из ЦК, горкома, приходили Герои и депутаты, в изобилии сыпались советы, высказывались одобрения и порицания. Прокурор все выслушивал и молчал, встал стеной между внешним миром и следователями. «У нас период гласности наступает только в зале суда, пока ничего сообщить не могу», – отвечал он, когда начинали обвинять в непонимании веления времени. Прокурор оберегал своих следователей, принимая на себя советы друзей и клевету врагов. Сейчас он взорвался из-за пустяка: почему надо приезжать в восемь, когда рабочий день начинается в девять?
Начальник уголовного розыска, старший следователь по особо важным делам и прокурор республики волновались и сердились, а в ресторане гостиницы «Приморская» беспечно танцевали и слушали охрипшую певицу, которая в микрофон докладывала, что «листья желтые над городом кружатся…»
Официантка, проходя мимо столика, легко тронула Таню за плечо, подмигнула и кивнула на дверь. Таня встала, взяла сумочку, тут же поднялся и Гуров.
– Я вас провожу.
Когда Таня вышла из туалетной комнаты, Гуров отметил, что она подмазала губы и причесалась. Проходя сквозь танцующих, Таня остановилась, положила руку ему на плечо:
– Я вас приглашаю.
