К людскому роду он испытывал опасливое презрение, а потому, не задумываясь, превратил бы в игрушку любого зверя этой породы. В сущности, налеты на корабли тоже были его игрой — если бы в его дворце было уже столько сокровищ, что не влезало уже ни одной монетки, он все равно продолжал бы время от времени выходить в море — просто ради удовольствия.
Обычно он сначала устраивал бурю, после в самый разгар ее подплывал к кораблю, мощным ударом проделывал дыру в днище, а затем, когда судно, накренившись, теряло команду, оттаскивал его к берегу, проследив, чтобы никто не выплыл. Вытащив добычу на теплый песок, он тщательно ее осматривал и забирал все, что имело в его глазах какую-нибудь ценность. А ближайший прилив или новый шторм быстро смывали в море уже ненужные останки кораблекрушения.
На этот раз, прежде чем отправлять людишек в унылую страну, которую они называли Серые Равнины, он хотел видеть тех, кого убивает. Если среди них сыщется достойный Раины жеребец, его надо будет оставить в живых. Да и вообще, подумал он вдруг, стоит послушать, о чем они говорят, подплывая к его острову.
Войдя в воду, он сразу же нырнул. Он плыл так, как плавают угри и мурены — волнообразно извиваясь всем телом, ибо обычный людской способ плавать — размахивая руками и ногами — казался ему вопиющей глупостью. Подплыв под днище галеры, похожей на те, что делают на верфях Иранистана и Шема, он высунул голову у самой кормы — там, где нависающий над водой выступ не позволял увидеть его с верхней палубы.
Как всегда, люди болтали о ерунде. Он услышал властный голос, отдающий команду править к берегу — и насторожился. Во-первых, обладатель такого голоса мог оказаться неплохим экземпляром, а во-вторых, стоявшие на корме, кажется, обсуждали, стоит ли исследовать таинственную землю, не нанесенную ни на одну карту.
«Еще бы, — с удовлетворением подумал он. — Я уж постарался, чтобы никто из видевших мой остров не вернулся домой». Весть о том, что его убежище по-прежнему неизвестно людям, его обрадовала. Ради этого стоило пачкаться в тине и царапаться об острые края ракушечника, густо покрывавшего днище, в которое он вцепился, чтобы не отстать. Пронырнув глубоко под водой, он отплыл настолько, чтобы его не было видно с корабля, а затем что есть силы завопил на том языке, который слышал с кормы:
— Помогите! Помогите! На помощь!
Недолгое время спустя его заметили и, пустив в ход веревки, вытащили из воды. Он умел, когда хотел, придать себе жалкий и несчастный вид, а для них он к тому же выглядел седым стариком. Его выволокли на палубу. Дрожа и бормоча слова благодарности, он цепким, напряженным взглядом шарил по склонившимся к нему лицам. Нет, среди этих тощих, полуголых мужланов не было ни одного, кто бы понравился Раине.
К нему подошел хозяин судна — осмотреть находку, — но и этот человек, на которого он так рассчитывал, не оправдал его ожиданий: он, хоть и богато одетый, с сильными, длинными руками, был одноглаз и кривоног, что делало его похожим на потрепанную в боях обезьяну в человечьем платье.
— Как ты здесь оказался, нищий старик? — вопросил он, возвышаясь над скрюченным пришельцем, как башня.
— Я не помню, — забормотал он. Осмотр был сделан, теперь оставалось только отвлечь от себя внимание и незаметно соскользнуть обратно в воду. — Я плыл куда-то — вот все, что я могу сказать тебе, добрый господин. Я очнулся на берегу вон того острова, среди жалких обломков. Наверно, я ударился головой, потому что не помню даже, как меня зовут и кто я такой. Как я спасся — ведает один только благостный И Чжень, покровитель всех путешественников!
— Гм, — сказал хозяин. По виду это был сущий разбойник, да и команда его, сжимавшая в руках бамбуковые палки, которыми они подгоняли нерадивых гребцов, выглядела не самым благонадежным образом. — Похоже, старик, ты — кхитаец. Что ж, я — Свагдала, купец из Иранистана, плыву в Кхитай и могу высадить тебя где-нибудь на побережье. Но тебе придется отработать свой проезд, старик!
— Я отработаю, милостивый господин, отработаю! — усиленно закивал он, изображая подобострастие. — Но сейчас, во имя милостивых богов Земли и Неба, дай мне сухую одежду и хоть кусок рисовой лепешки! Я умираю от голода!
— Так обсохнешь, — бросил ему мнимый купец и велел: — Тонга! Дай ему, что найдется! Есть ли на том острове чистые источники, старик?
— Есть, есть, господин мой! С восточной стороны, в скалах, почти у берега.
— Спустите лодки и разведайте, где сказано. А этого — на нижнюю палубу! Он не старше Горбатого Пака, а тот отработал полгода, прежде чем издох! — распорядился одноглазый хозяин и пошел прочь.
Ему же, зорько наблюдавшему за тем, как спускаются на воду и плывут к берегу три тростниковые лодки, бросили под ноги какие-то тряпки и корзинку с зачерствевшими корками, велели: «Шевелись!» — и на какое-то время оставили в покое. Улучив момент, он бесшумно скользнул вниз. Немощного старика теперь не было и в помине: опустившись почти на дно, он оттолкнулся и, как брошенное сильной рукой гигантское копье, взлетел вверх, всей тяжестью тела обрушившись на злосчастную галеру.
Нищему старику было на что обидеться при таком неласковом приеме, но руководила им сейчас не злость, а холодный точный расчет. Галера наверняка промышляла пиратством или работорговлей и выловленного старика хозяин конечно же никуда бы не довез, а приковал бы к скамье до самой смерти, как поступал со всеми своими гребцами. Но не это заставило его с утроенной яростью атаковать уже обреченное судно еще и еще раз, наслаждаясь воплями ярости и ужаса летящих с палуб людей. Никто не должен знать дорогу к уединенному острову посреди Лемурийского моря! Никто не должен уйти живым от его берегов!
Живым не ушел никто. Расправившись с командой, он занялся лодками. Он разметал в клочья сухой тростник, он гонял по берегу обезумевших от ужаса людей и, в конце концов, убил их одного за другим, как убивает кот надоевшую ему замученную мышь. У него были свои счеты с людьми.
После побоища можно было осмотреть добычу. Вытащив галеру, он занялся ее исследованием, но не обнаружил ничего путного, пока не добрался наконец до каюты одноглазого хозяина. В сундуке, стоявшем под его кроватью, хранился изрядный запас вина, свежего хлеба и фруктов. Но самая большая драгоценность, завернутая в несколько слоев шелка, лежала в большой корзине, набитой древесной стружкой. Осторожно развернув шелк, он сначала застыл в изумлении, затем весело сказал:
— Xo! Клянусь всеми своими сокровищами, сегодня Раина будет довольна!
Перед ним, величиной всего в две человеческих ладони, лежало зеркало. Но это зеркало было сделано не из запретного серебра, нет. Это было стекло, покрытое тонкой пленкой какого-то вещества, видимо, смеси нескольких металлов. Отражало оно превосходно, и в овале его тяжелой золотой рамы он увидел свою довольную физиономию так ясно, словно смотрелся в поверхность горного озера.
Прихватив сундук и корзину, он двинулся домой, но на этот раз не через водосток, а дальней дорогой. Конечно, ему не терпелось преподнести Раине драгоценную игрушку, стоившую в верхнем мире, наверное, несметные сокровища — недаром она была упакована с таким тщанием. И все же он пошел через все пещеры, описывая круг за кругом по мере того, как спускался с яруса на ярус. Несмотря на то что чудесное зеркало лежало в корзине, как яичко в гнезде, он очень боялся как-нибудь повредить его.
Не прошло и трех дней, как Конан снова начал собираться в путь. Слова Тай Юэня запали в него, как падают семена в плодородную почву — с тем, чтобы прорасти и дать обильные плоды. Он словно сам чувствовал предсказанное неизвестное Нечто, ждущее его где-то у края мира, и стремился ему навстречу, жадный и нетерпеливый. Князь отрядил пятерых вендийцев на большую охоту, засадил прях за ткацкие станы, а кузнецам велел заново закалить все оружие троих друзей и починить порванную кольчугу Сагратиуса. Поскольку стражи-вендийцы время от времени нуждались в обновлении своего оружия и доспехов, такая работа не была непривычна местным мастерам, и они потрудились на славу. К полнолунию все было готово, и Конан, осмотрев сделанное, сказал, что наутро они могут двигаться в путь.
Вечером этого дня в его комнату вошел слуга и с поклоном осведомился, не соблаговолит ли великий воин выйти в сад, ибо кайбон хочет поговорить с ним на прощание. Иначе здесь не изъяснялись, и Конан уже привык не обращать внимания на форму, слыша только суть. Суть была в том, что Тай хотел что-то
