Дума уже реагирует, собираются комиссию по расследованию назначить. А тут ты, здрасьте, я ваша тетя! Антон, ну сам посуди, куда это годится?
– А что, при живом Дроздикове такое невозможно? Там же люди погибли? Что, разве расследовать их гибель нельзя? При чем тут мое спасение?
– Антон, ну кто их знает, этих людей? Американцы, какие-то операторы, кто они для аудитории? А тут погиб один из главных оппозиционеров. Не погиб – убит! А как только ты появишься, нас тут же обвинят в подтасовках. Тебя вызовут в прокуратуру, пресса начнет нервничать. Нет, Антон, это не вариант.
– А мне, молодому мужику в расцвете сил, взять все бросить и уехать – это вариант?
– Вариант.
– Конечно, для вас это вариант. Я же вам мешаю. Такая красивая комбинация рушится из-за одного незначительного чувака, который взял и воскрес. Причем никого не предупредив. Мы ему доверяли, а он, сука такая, всех подставил. Да?
– Ты только не забывай, что чувак этот незначительный, как ты выразился, – главный герой всей этой истории. О котором я сейчас всеми силами стараюсь позаботиться!
– О котором из… Аркадий Яковлевич?
– То есть?
– О котором из двух? Том Антоне, который мертвый, или том Антоне, который живой?
В этот момент по кабинету Вербицкого расползается вязкая тишина. Она продвигается из центра кабинета в обе стороны, плотным коконом окутывая обоих. Меня, которому, в общем, больше нечего спросить, и Вербицкого, которому больше нечего ответить. Мы сидим, как мухи в паутине, не в силах двинуться, потому что каждое движение причиняет нестерпимую резь от паутины. Так и в нашем диалоге, – любое его продолжение наносит ножевые ранения. Хотя почему-то мне кажется, что единственная муха тут – я.
Первым паузу нарушает Вербицкий. Он говорит четким, стальным голосом, удивительно точно расставляя акценты:
– А я об обоих позаботился… одному устроил гражданскую панихиду, захоронение в пантеоне богов средств массовой информации и жертвоприношения в виде аудитории. А другому сейчас предлагаю хорошо оплачиваемый отпуск, на который он, ввиду своей молодости, не соглашается. Ты думаешь, ты умнее других? Нашел самый лучший вариант? Не просто с тобой, ох как не просто…
– Скажите, Аркадий Яковлевич, а вам с кем проще? С живыми или с мертвыми? Что-то мне подсказывает, что с мертвыми оно лучше, правда? Они не умнее других, они со всем соглашаются, да? Они не хорошие и не плохие, они просто мертвые. Признайтесь, Аркадий Яковлевич, мертвые – они… удобнее?
– Антон, наш диалог зашел в тупик. Давай сделаем так. У нас есть один, максимум два дня. Ты обдумываешь мое предложение, а я твое. Мы встречаемся и принимаем решение. Только об одном тебя прошу – не тяни. Ты знаешь, что мы не располагаем ресурсом времени.
– Вы хотите сказать, что в моей ситуации есть варианты?
– Варианты всегда есть, Антон, поверь мне. И вот еще что. Поедешь на моей машине. Охрану мою возьмешь. Так всем спокойнее.
– Спасибо, Аркадий Яковлевич, за заботу.
– Только не геройствуй, иначе из здания не выпущу. Не исключено, что о твоем местонахождении знаю не только я.
Вербицкий вызывает по телефону Алексеева. Мы прощаемся, жмем друг другу руки, и Аркадий Яковлевич говорит мне на прощание:
– Антон, главное – не тяни… время!
Я киваю головой и выхожу из кабинета вслед за Алексеевым.
МАШИНА
Мы двигаемся вверх по Солянке двумя машинами. Я сижу на переднем сиденье Lexus RX 300 рядом с водителем, сзади меня сидит Алексеев с охранником, следом за нами двигается Toyota Land Cruiser сопровождения. Мы выехали минут двадцать назад, и с тех пор в машине никто не проронил ни единого слова, даже музыка не играет. Признаться, меня эта атмосфера сильно напрягает, и я первым делаю попытку завязать разговор:
– Чо-то мы грустно едем, мужики. Как на похороны. Давайте хоть музыку включим?
– Да, пожалуйста, Антон, включай, что тебе больше нравится, – отвечает Алексеев.
Я включаю радио, и первая же волна транслирует «I will Survive». Стоит ли говорить, что эта мелодия больше не ассоциируется у меня с дискотекой? Я переключаюсь дальше, на «Наше Радио», которое дает какой-то бодрый российский шлягер. Я делаю громче, и из колонок несется:
Я оборачиваюсь к Алексееву и говорю:
– Прикольная песня, да? Прямо про нас. Мы же на войне?
Алексеев смотрит на меня, затем после некоторой паузы смеется. Вслед за ним смеется охранник, потом водитель.
– Мужики, – говорю я, – у меня полное ощущение, что я герой фильма «Криминальное чтиво» и мы едем мочить конкурентов-гангстеров. Похоже, Александр Петрович, тебе не кажется?
Мы проезжаем здание Исторической библиотеки, в которую я ходил студентом и в которой мы частенько бухали с сокурсниками. Я снова поворачиваюсь, чтобы рассказать об этом Алексееву, начинаю фразу «А вот в том здании…», как в этот момент мне на шею накидывается удавка, кажется леска, я не очень силен в этом. Я успеваю подставить под нее руку, но леска соскальзывает и начинает резать мне горло. Я машу руками, несколько раз попадаю по водителю, машина виляет, но он невозмутимо продолжает ехать вперед, потом я снова пытаюсь подсунуть руки под удавку. Сзади меня покряхтывает Алексеев, кажется, ему помогает охранник, колонки продолжают орать:
Все занимает какие-то секунды, у меня перед глазами бегут радужные круги, и тут машину сотрясает. Довольно сильный удар приходится в водительскую сторону, нас встряхивает, удавка ослабевает, видимо, от того, что Алексеева отбрасывает назад. Водитель утыкается лицом в подушку безопасности, я слышу, как сзади кто-то кричит: «Двеееерь!»; автоматически сбрасываю удавку, открываю дверь и бросаюсь вон из машины. Мне все еще не хватает воздуха, я держусь за горло, но инстинкт загнанной жертвы гонит меня вперед. Я поворачиваю налево во двор, в котором мы когда-то бухали студентами, пересекаю детскую площадку и готовлюсь повернуть еще раз налево. Я оборачиваюсь на бегу и вижу, что в водительскую дверь машины, в которой меня везли, уткнулась «Газель» с тентом. Ее водитель, видимо, боится вылезти из кабины. Зато из машины сопровождения не побоялись вылезти два охранника, один из которых достал пистолет и целится им в мою сторону. Я поворачиваю за угол и слышу, как сзади ухают два выстрела. Я выбегаю обратно на Солянку и бегу вниз, к скверу, туда, где стоит памятник Кириллу и Мефодию…
В себя я прихожу где-то в конце Варварки. Я забежал в какой-то переулок, спрятался под арку, массирую горло и отчего-то ощущаю нехилую эрекцию. Возможно, это присуще всем висельникам или удушенным, возможно, это азарт гонки, возможно и скорее всего дает о себе знать более чем недельное воздержание. В любом случае, потрогав себя в районе ширинки, я, наконец, осознаю, что все еще жив.
Посмотрев по сторонам, я думаю о том, куда мне идти. Пройдя переулок до конца, я попадаю на Биржевую площадь, дальше ноги сами несут меня к зданию ГУМа. В ГУМе я останавливаюсь у банкомата, засовываю карточку и снимаю все до остатка. Получается что-то около трехсот долларов. В ближайшем салоне сотовой связи я покупаю самый дешевый аппарат и набираю Вадима. Я жду гудков пять, вероятно, Вадим решает отвечать или не отвечать неизвестному номеру. Наконец в трубке слышится «алло».
– Але, Вадим, это Дроздиков.
– Что? Простите, с кем я говорю?
– Вадим, не придуривайся, ты знаешь, с кем ты говоришь, это я, Антон.
– Простите, но Антон Дроздиков погиб. До свидания.
– Але, не вешай трубку.
