Налет отложить не могли: наводчик из района дал знать, что деньги в банк поступили, и банда спешила, не хотела упускать куш. Не сговорившись с Закиром, Осман, уходя, зло бросил, что придется добывать машину силой.
Закиру и без пояснения становилось ясно, что они совершат угон такси и, возможно, кто-то из его товарищей поплатится жизнью. Догнав банду, отошедшую далеко, Закир отозвал Османа в сторону и сказал:
— Если сегодня ночью погибнет таксист, считай, что и ты не жилец на этом свете…
— Успокойся, Рваный, зачем нам мокрое дело, — ответил нервно Турок. — Иди работай да ментам не настучи, слишком уж праведно жить хочешь… благородно…
— Живу как могу, а что сказал — попомни, я тоже слов на ветер не бросаю. — И, повернувшись, пошел к машине.
Не успел он сделать и двух шагов, как Осман по-кошачьи мягко прыгнул вслед и ударил ножом в спину, под лопатку, в самое сердце.
Через час случайно на Форштадте машина Закира с бандитами попалась на глаза Норе, возвращавшейся из кино, и она, почуяв неладное, побежала к участковому. По тревоге подняли всю милицию в области: знали, что может натворить Осман Турок, и на рассвете на въезде в город взяли их с добычей.
Хоронил Закира весь Оренбург — оба городских таксопарка в полном составе, с вычищенными, отдраенными машинами, с включенными сиренами вышли проводить в последний путь своего товарища.
Сталина писала, как убивалась Нора на могиле Закира, — у них уже налаживались отношения и, похоже, дело шло к свадьбе.
Тяжелое, грустное письмо, но в конце ждало его еще одно тягостное сообщение.
Писала Сталина, что после смерти Закира Нора не находила себе покоя, говорила, что этот проклятый город украл у нее двух любимых и вряд ли она когда-нибудь теперь будет счастлива… К сороковинам, с разрешения матери Закира, Нора заказала гранитную плиту на могилу с надписью: 'Прости, любимый… Нора'. И на сороковинах принимала неистовое участие, словно жена, а на другой день… пропала, не оставила ни письма, ни записки, и вот уже который месяц ее ищут…
Письмо Сталины Кондратов никак не комментировал, не было в нем ни 'здравствуй', ни 'прощай' — послание само говорило за себя.
'От предательства всю жизнь идут круги' — Пулат сегодня мог засвидетельствовать этот факт. Наверное, отправляя ему письмо своей жены, Кондратов ставил крест на их дружбе, хоронил ее. Больше они никогда не виделись и в переписке не состояли, хотя Пулат мог легко отыскать в Москве своего армейского и студенческого друга: Кондратов был знаменит и имя его часто встречалось в прессе. Что бы он сказал — что его жизнь сплошная цепь маленьких предательств?
'Нет, как ни исхитряйся, благородство — это не про нас', — горько признается себе Махмудов.
Женившись на Зухре, Махмудов пошел на душевный компромисс, уверяя себя и окружающих, что любит ее, но на самом деле в сердце жила Нора, и он писал ей полные нежности письма. А разве любовь кладут на весы и разве важно, с высшим ли образованием любимая или просто модистка?
Но даже не образование склонило чашу весов в пользу Зухры — в конце концов Норе шел лишь девятнадцатый год, и выучилась бы она, если только это стало препятствием для любви, перетянуло другое — тяжелая, волосатая рука отца Зухры, крупного партийного работника. О нем, о его щедротах и влиянии говорило постоянно узбекское землячество, к которому Пулат тянулся в Москве.
Зухра, зная о его привязанности в Оренбурге, тонко и осторожно пускала грозное оружие в ход, боялась перегнуть палку — тогда еще откровенно не покупали женихов — и добилась своего.
Отец Зухры как раз и способствовал тому, что взяли инженера Махмудова в райком, и вакансии в промышленном отделе дожидаться не стал, знал: пока он жив, сделает будущего зятя секретарем райкома. И своего добился: зять все-таки оказался человеком толковым и разительно отличался молодостью в своей среде.
— Теперь ты человек номенклатуры, сидишь в обойме на всю жизнь, — говорил высокопоставленный тесть молодому инструктору райкома. — А вся твоя блажь с мостами, строительством — ерунда. Ну, станешь управляющим треста — высшее, чего может достичь практикующий строитель, а не функционер от строительства, ну и что? Вызовет тебя такой же мальчишка, как ты сегодня, инструктор райкома и, даже не предложив сесть, хотя ты вдвое старше его, всыплет как следует, а всыпать всегда найдется за что. Карабкайся вверх по партийной линии — вот у кого власть была, есть и будет. Инженер, хозяйственник, ученый, писатель, артист — все шатко, зыбко, без надежды, ценны только кадры номенклатуры.
Тесть умер рано, как и Зухра, от рака — видимо, у них в роду это наследственное. Пулат с горечью подумал, что за его сближение с Зухрой, возможно, в будущем расплатятся его сыновья. Если бы власть имущий отец Зухры не ушел из жизни скоропостижно, Пулат наверняка занимал бы кресло в столице и присутствовал на том самом открытии помпезного филиала музея, чем, видимо, еще больше огорчил бы старую большевичку. Ведь не стал бы он избегать встречи со своей учительницей истории Данияровой?
Мысли скачут от одного события к другому, от лица к лицу, смешалось время, пространство, люди — все сплелось, скрутилось в разношерстный тугой клубок, и этот пестрый клубок — его жизнь.
Цепочка ассоциаций, протянувшись от давнего торжества в Ташкенте, неожиданно, как и все в этот вечер, вызывает в памяти другое событие, тоже отмечавшееся с размахом, ну, конечно, не столичным, а на уровне района, но не менее богато и крикливо, чем в иных местах. Тогда, пожалуй, дух соревнования витал в стране — кто пороскошнее да и погромче что-нибудь отметит, девятым валом катилась по державе эстафета празднеств и юбилеев — мол, 'знай наших' или 'и мы не лыком шиты', если не по делам, так по юбилеям прогремим.
Пулат вспоминает свое пятидесятилетие — это его юбилей так шумно отмечали в районе. Нет, он сам вроде ни к чему не прикасался, не организовывал — аппарат переусердствовал, хотел угодить. Опять же, как и повсюду: какие стандарты на вершине, такие и у подножия. Потом он узнал: юбилейной комиссией командовал Халтаев. В областной газете вышла огромная районная статья с большой, хорошо отретушированной фотографией. А уж районная расстаралась! Все, от передовицы до последнего абзаца, посвящалось ему, и красавец мост через Карасу занимал полстраницы. Пулату даже неловко было читать о своих добродетелях.
— Сахару многовато, — сказал он редактору по телефону, когда тот прорвался через секретаршу лично поприветствовать первого руководителя района.
Но старый газетный волк, знавший, что почем, не растерялся, ответил:
— Зря обижаете, несправедливо, не каждого в день пятидесятилетия орденом Ленина награждают.
'А ведь и впрямь не всякому такая высокая награда выпадает', — думал после разговора Пулат, и мысль о том, что обе статьи сильно подкрашены в розовый цвет, пропала.
Вспоминается ему и пиршество: после официальной части в районном Доме культуры гости перекочевали сюда, во двор. Пришлось разобрать айван, на котором он сейчас сидит, и даже спилить два дерева, чему очень противилась жена, да разве удержишь Халтаева — он хозяйничал, как в своем саду.
Миассар, не скрывая неприязни, сказала мужу в те дни:
— А кому ж и быть главным организатором, как не Халтаеву — у него чуть ли не через месяц подобные мероприятия, кажется, он только день рождения своей последней 'Волги' не справлял. Думает прослыть добрым и хлебосольным хозяином, да ведь люди не глупее его, знают, для чего он организует у себя роскошные застолья: чтобы легально, не таясь, ссылаясь на народные обычаи, собирать подарки, по существу взятки и дань. Чего только не несут и не везут! И он сам, лично, встречает гостей у ворот — желает знать, кто что принес.
Пулат тогда понял, что Миассар мучается, чтобы народ так не подумал и о нем, и категорически наказал Халтаеву, чтобы ничего не несли. Халтаев, конечно, пустил слух, что нужно прийти с пустыми руками, но с открытым сердцем, и, зная привычки начальника милиции, многие поняли команду так, что надо удвоить, утроить ценность подарка. Халтаев, не желая огорчать столь щепетильного хозяина, но ведая о нравах края, которые сам же и насаждал, придумал хитроумный ход. Гости проходили к юбиляру через его
