Иноятович ведь не просто коммунист, а коммунист над всеми коммунистами области, секретарь обкома, участник нескольких съездов партии, депутат. Но только кто поймет Пулата Муминовича давно нет в живых всесильного Иноятова, еще скажут — имел Ахрор Иноятович корыстную цель, скрывая факт биографии Махмудова, потому что выдавал невзрачную дочь за перспективного молодого специалиста, получившего образование в Москве. Сегодня он понимает, что нельзя партию отождествлять с тестем, но тогда казалось: признаться Иноятову — значит признаться партии; думалось, он вечен, незыблем. Конечно, садовник знал, чей он зять, и оттого много лет молчал — кто бы посмел бросить тень на мужа любимой дочери секретаря обкома…
Пулат Муминович не на шутку испугался: казалось, шла под откос вся жизнь, которую все-таки сделал сам, без Иноятова, и орден Ленина он считал заслуженно заработанным. Последние двадцать лет каракуль из его района на пушных аукционах Европы шел нарасхват, особенно цвета 'сур' и 'антик', а ведь это его заслуга — он поддержал самоучку-селекционера Эгамбердыева и взял каракулеводство под контроль и опеку, когда кругом только о хлопке и пеклись. За валюту, за каракуль, за высокоэлитных каракулевых овцематок, что давало стране созданное им племенное хозяйство, как считал Пулат Муминович, представили его к высокой награде.
А теперь все находилось под угрозой. Пойти в обком и задним числом попытаться внести ясность в свою биографию — вроде логичный ход, но Пулат Муминович знает, что это не совсем так — изменилось что-то в кадровой политике за последние три года с приходом нового секретаря обкома в Заркенте. Направо и налево, словно в своем ханстве, раздает он посты и должности верным людям. Чувствует Пулат Муминович, что давно тот присматривается к его крепкому району и не прочь бы при случае спихнуть его, да повода вроде нет, и авторитетом Махмудов пользуется у людей; донесли, что народ Купыр-Пулатом называет его. Нет, идти самому к Тилляходжаеву и объяснять давнюю историю не следовало, можно было и в тюрьму угодить — столько лет держал садовником бывшего сослуживца отца, расстрелянного как врага народа, да еще про золото придется рассказать — пойди докажи, что не брал из тайника Хамракула-ака ни одной монеты. А думает он так, потому что есть примеры, когда оговаривали ни в чем не повинных людей, не угодивших новому секретарю обкома.
С этого дня, радостного и горестного одновременно, в душе Пулата Муминовича поселился страх, ну если не страх, то пришла неуверенность — он словно ощущал за собой догляд.
Кладовщик Рахматулла из райпотребсоюза, тихо погасив крупную растрату, продал дом и переехал с семьей в Наманган, а Хамракул-ака, живший по традиции с младшим сыном, по-прежнему работал у него в саду, но на глаза старался не попадаться, впрочем, это удавалось без особого труда: Пулат Муминович уходил рано, приходил затемно, но работу садовника ощущал.
Прошло полгода, история эта начала забываться, стал он носить орден и даже привык к нему, хотя смутное предчувствие беды его не покидало. Нервное состояние не могло не отразиться на поведении, он стал раздражителен, появилась мнительность: повсюду в словах и поступках окружавших его людей чудился подвох. Первой перемену в настроении мужа заметила Миассар, но ей он объяснил причину переутомлением — и правда, второй год работал без отпуска. Наверное, протянись история еще месяца два, Пулат Муминович не выдержал бы, пошел если не в обком, то в ЦК и объяснился: как человек честный, он мучился от сложившегося положения. Понимал двойственное положение свое как руководителя и просто человека. Наверное, следовало уехать из этих мест или вообще отказаться от партийной работы по моральным причинам. Но что-то постоянно удерживало его от решительного поступка, парализовало волю. Мучила неопределенность судьбы садовника, если он пойдет в обком или ЦК. Ведь тот не только рассказал его тайну, но и открылся сам, и следовало отдать набожного старика в руки правосудия за сокрытое золото, но от одной мысли, что Хамракул-ака попадет в руки соседа Халтаева, Пулат Муминович приходил в ужас. Старик садовник назвал бы его предателем и проклял — ведь не выдал сорок лет назад Акбар-хаджа, а сын…
Так крепко сплелось личное и государственное, долг и милосердие, что Пулат Муминович, откровенно говоря, растерялся. Но ситуация разрядилась неожиданным образом: его пригласили в обком партии на беседу с самим Тилляходжаевым. И выручил его тогда, вспоминает Пулат Муминович, начальник милиции Халтаев.
Часть III
Через год после разнузданной пьянки в доме секретаря обкома Пулат Муминович отдыхал у моря, в санатории 'Форос', недалеко от Ялты. Прекрасная здравница закрытого типа находилась на берегу моря, в роскошном саду. Рядом проходила граница, что весьма кстати для важных отдыхающих, и посторонних тут не было, одна вышколенная обслуга, контингент же однороден — партийная номенклатура. Работают в своей среде, живут среди себе подобных и отдыхают также замкнуто, кастово.
Здесь он познакомился с одним высокопоставленным работником аппарата ЦК Компартии Казахстана, сдружились они при весьма любопытных обстоятельствах. Пулат Муминович на второй день после ужина одиноко стоял возле розария, раздумывая, куда бы пойти, то ли в кино, то ли в бильярдную, когда к нему подошел этот самый человек и поздоровался на чистейшем узбекском языке. Оказалось, он родом из Чимкента, где бок о бок давно, уже не одно столетие, живут казахи и узбеки.
Не успели они разговориться, как новый знакомый вдруг сказал, вроде бы некстати:
— Как велика сила дружбы народов, как она расцвела!
Пулат Муминович от неожиданности чуть не выронил бутылку минеральной воды, что давали им на ночь. 'Мне только пустой трескотни недоставало на отдыхе', — подумал он, теряя интерес к импозантному товарищу и сожалея о знакомстве.
Но тот, умело выдержав паузу, продолжил:
— Посмотрите, вон два якута — они не спеша отправились в бильярдную. Вот шумные армяне столпились вокруг рослого мужчины в светлом костюме, а грузины расположились в той дальней беседке — они облюбовали ее сразу; сейчас, наверное, кто-то принесет вино, и они будут петь грустные, протяжные песни — хотелось бы попасть к ним в компанию. Дальше — степенные латыши в галстуках чинно выхаживают на аллеях, их чуть меньше, чем армян и грузин; эстонцев приблизительно столько же, но пока они избегают тесных контактов и с латышами, и с литовцами — я наблюдаю за ними уже неделю. А вон украинцы — их так много, что они держатся несколькими компаниями. Подобный расклад можно продолжить, но ограничусь, вы и сами все видите, остается — Восток, Средняя Азия, вот я и присоединился к вам — теперь и мы наглядно демонстрируем великую дружбу народов.
— Не боитесь? — спросил Пулат Муминович на всякий случай, словно осаживая того, страшась провокаций.
— Нет, не боюсь, область национальных отношений — моя профессия. Я доктор наук, крупный авторитет в республике.
— Любопытно, в своих трудах вы излагаете подобные же мысли?
— Упаси господь, идеология — одно, а жизнь — другое. Мы, ученые, вроде соревнуемся, кто дальше уведет ее от реальности.
— Ну, вы преуспели, доктор все-таки…
— Не скажите, кто преуспел, — уже академик, член-корр…
И оба рассмеялись.
Злой, острый ум оказался у нового знакомого; жаль, что цинизм уже съел его душу, подумал в первый же вечер Махмудов.
Нет, сегодня Пулат Муминович вспомнил К. совсем не из-за возникших в стране сложных национальных отношений, тогда даже сам К. при невероятном цинизме, наверное, не предполагал возможных событий в родной Алма-Ате. Никто, кроме самих армян и азербайджанцев, не знал и о существовании Карабаха. Кто мог предвидеть волнения на национальной почве в республиках Прибалтики? А проблема языка, заостренная украинскими и белорусскими писателями! Впрочем, эта проблема касалась и его родной республики, Узбекистана. А волнения крымских татар, требующих возврата на Родину…
Пулат Муминович вспомнил К. по другому поводу. Работал тот в аппарате ЦК долго и собирался там
