Срез старого побуревшего дерева сейчас напоминал мясо.
— 'Слышь, Пятница, я у тебя угощусь. Вроде как взамен.' Мамонт заглянул в кастрюлю, стоящую в остывшей золе. Рис с овощами и бамбуком. Давно не виданная, настоящая правильная еда. — И кто мы такие? Зацепившиеся за жизнь. Зацепились и висим, — От обилия перца прошиб пот. — Теперь, в старости, уже знаю, как надо было и как не надо было жить. И вот живу совсем уже негодной жизнью…'
К счастью Пятница не понимал его, можно было вообразить, что жалуешься самому себе.
— 'Жалкие слова и жалкие мысли. Последних не принято стесняться, может поэтому они нам дороже… Как быстро проходит молодость, как рано закрываются винные магазины… Как говорил старина Омар Хайям. Ты то, смотрю, давно живешь: Зимний брал, Ленина видел. Должен понимать…'
Большой сноп рисовых… колосьев?.. стеблей Мамонт увязал веревкой. Стебли эти вместе с корнями он каждый день выдергивал здесь, на брошенных рисовых чеках.
Посреди рукотворного рисового болота теперь чернела широкая полоса свободной грязи, от посевов уже мало что осталось.
'Глаза боятся, а руки делают, — Мамонт забросил на спину сырой травяной тюк. Постепенно возникала, формировалась, новая жизнь, и с этим постепенно возвращались хлопоты. — Иллюзия жизни. Теперь я узнал, почему Тамайа слова 'вчера' не понимал. В таких условиях только сегодняшним днем жить можно.'
Отсюда был слышен стук топора Пятницы. Так он стучал уже несколько дней.
Мамонт миновал остатки, посеревшей от дождей, бамбуковой ограды. Под ногами стал появляться прибрежный песок, — все гуще, — с окислившимися, будто заплесневевшими, гильзами. Ближе к морю пальмы становились все кривее, все больше клонились в его сторону. На берегу Пятница, сосредоточенно тюкал топором, не обращая внимания на проходившего мимо Мамонта. Куча старых досок постепенно становилась лодкой-плоскодонкой.
Болотная грязь на Мамонте высохла и уже трескалась. Сбросив рисовый сноп, он вошел в море.
— 'Вот ты, Пятница, — он оглянулся. — Ты гальюн разобрал, а теперь как будто новый строишь.'
Он догадался, что грязную одежду можно было снять. Снял и бросил ее прямо на дно. Лежащие на белом песке лохмотья были отчетливо видны сквозь воду.
— 'Когда-то тут стойбище хиппи было, повсюду бабы без трусов ходили. Обильно водились… Колотишь? — Мамонт присел у потухшего очага. — А я вот не любитель работать.'
Взгляд притягивала знакомая пустая кастрюля, теперь пустая.
— 'Ко всему прочему — внезапная нищета. — Ощущение нищеты. Было такое особое ощущение, нигде никем не упоминаемое, но давно знакомое ему. — Живу бедно. Как и полагается русскому поэту.'
— 'Плавучий гальюн, — Мамонт с сомнением провел ладонью по тонкой доске, изъеденной жуками, в круглых дырках от выпавших сучков. — В твоем ковчеге щели варом надо мазать, а то не дойдет до материка, заполнится. Я то знаю, я старый Робинзон, профессиональный.'
'Если бы я сам как надо замазал все в той лодке, на курильском острове, то и судьба по-другому сложилась бы, — подумал он. — Совсем другая жизнь здесь, вокруг, меня окружала.'
Пятница с непроницаемым лицом пилил доску, прижав ее коленом.
— 'Похоже, у кораблестроения здесь такие же крупные перспективы, как у Робинзона Крузо в засевании полей культурой ячменя, — витиевато выразился Мамонт. — Кажется, он сам не понял, выражает он веру в замысел Пятницы или наоборот. — Вот гляжу я на этот ковчег и трудно поверить, что где-то есть авиастроение, космонавтика и прочие подобные ремесла… Ну и чушь я несу. Привык, что меня никто не понимает…'
— 'Да, варом жидким. Таким, чтоб кипел, — помолчав, продолжил Мамонт. — Которого нет. А может каучуком каким-нибудь? Вот бы найти здесь. Надо посмотреть- вдруг есть здесь дерево-гевея? Резиной сырой обмазать, лишь бы до того берега дойти. Листы резины! Открытие!'
Даже Пятница повернул голову и на какое-то время перестал пилить. Мамонт вспомнил, что видел на помойке толстые листы губчатой резины, неизвестно как туда попавшие. Там было их много, большей частью уже утонувших в земле, в высохшей потом грязи.
— 'Аккуратно оббить сверху, — Теперь лодка Пятницы становилась настоящей, — и как-нибудь доползем до большой земли.'
Оказалось, что найти эти листы труднее, чем он думал. Мамонт обходил свалку из конца в конец, — несколько раз, и бросил бы все это, если бы точно не знал, что никого здесь теперь не бывает, и никто ничего отсюда унести не может. Он даже нашел пробковый спасательный круг, оказавшийся слишком тяжелым, выбросил. Уходило время, уже несколько часов, он терял терпение, будто торопился куда-то. Наконец наткнулся — вот они, потерявшие прежний цвет, оранжевые от грязи, прикрытые выросшей травой.
'Исправим ошибки молодости. Больше не утону. Теперь поплывем и доплывем,' — Он гнал от себя нелепую необъяснимую радость. Будто это новое краткое плаванье станет второй попыткой, будто оно что- то аннулирует: все что было, начиная с того острова, южнее Сахалина, с белым бычком на берегу, и все, что было здесь уже на острове этом.
'Мой разум должен помутиться от счастья, но как-то встретит меня эта земля, — процитировал он сам для себя. Слова Дефо, написанные когда-то совсем по другому поводу. — Смотри, помню… Может, действительно, на материке меня не забыли? Вдруг даже как-то уважают? Встретят?..'
Мамонт, бросившийся на поиски в одних трусах, непонятно возбужденный, торопливо семенил босыми ногами, прижав к себе пыльные резиновые плиты.
'Теперь к новой жизни. Лучшей или худшей — выбирать не приходится. За меня кто-то выбирает.'
С возникновением лодки исчезали одни проблемы, здесь, и возникали другие, там, но эти другие почему-то не пугали.
Еще издали он увидел что-то сначала непонятное. В прозрачной воде залива над белым песком висела темная лодка. Плоскодонка. Пятница неторопливо греб веслами, уползая от острова.
Тяжелые листы резины теперь можно было бросить, Мамонт приблизился к погасшему очагу в песке с разбросанным вокруг кораблестроительным мусором. Среди обрезков досок и выеденных кокосов лежал пустой корпус манометра, к пальмовому пеньку был прислонен, забытый Пятницей, автомат. Оказывается, у него был и автомат. Гангстерский, с круглым диском и ручкой под стволом. Вроде бы Мамонт уже видел где- то такой и кажется именно этот.
'Будет мой охотничий автомат… Эмигрант, блин! И уменьшилось туземное население вдвое. До крайних пределов.'
У самой кромки воды, будто оставленные купальщиком на краю бассейна, стояли, сплетенные из веревки, сандалии Пятницы, черные, растоптанные в лепешки, до полной бесформенности.
Вертолет висел в воздухе над самой землей. По траве, встревоженной винтами, кругами расходились волны. Черные прыгали с вертолета, брели в этой траве; оттуда, сверху, что-то передавали и бросали.
Все это Мамонт видел в свою подзорную трубу. Сейчас он сидел в кроне какого-то невысокого дерева, с которого пора было слезать, причем быстрее. Выстрелы звучали все ближе. Сквозь трескучий гул вертолета слышались уже крики загонщиков. Издалека услышав этот гул и не понимая, что это такое, Мамонт и прибежал сюда, и вот сидел теперь на ветке, будто в качестве некой боровой дичи. Пришел посмотреть.
Черные в подзорной трубе были одеты легко, словно вышли на прогулку: в тельняшках и полосатых майках. Один, с трофейным американским пулеметом на плече — даже голый по пояс. Глядя на идущих, Мамонт в очередной раз подумал, какое человек небрежно слепленное, минимально украшенное природой, животное. Наверное, потому что давно не видел людей.
'Сейчас снимут одним выстрелом', — Он зачем-то пытался вспомнить, когда же оно было: первое потрясение от того, что человека так легко убить.
Звонко хлопали одиночные выстрелы автоматов
'Шах королю. Совсем шахматная доска. Здесь, на острове, как на этой доске, стало невозможно жить как хочешь, как попало.' Он уже бежал. Прислушиваясь к звуку выстрелов, стараясь, чтобы между ним и выстрелами осталось больше пустого пространства, чтобы они звучали тише. Ненадолго остановился, задохнувшись, прижав к груди бесполезный револьвер, стоял слушая стук своего сердца. Внутри себя
