Миноносец оказался внутри тесным, как подводная лодка. Мамонта вели по длинным коридорам, он шел согнувшись. Дверь в ту каюту находилась в самом конце этого лабиринта.
Внутри кто-то, судя по погонам- капитан, внезапно напугал звероподобной внешностью. Тропические тени жалюзи лежали на стенах, ломались на длинной красно-бурой роже.
'Бармалей!' Тоскливо заныло в груди. Почему-то казалось, что он, Мамонт, уже где-то видел его.
Капитан (Или капитан-лейтенант?), не обращая внимания на Мамонта, стоял у клетки с попугаем. Потом достал из кармана горсть свежих зеленых зернышек перца, серьезно нахмурившись, стал разгребать их на ладони пальцем, будто считая. Попугай беспокойно зашагал по жердочке, в нетерпении сжимая ножку в кулачок.
Мамонт стоял у двери, глядя на распахнутый капитанов китель, его непонятную форму, то ли морскую то ли какую-то пехотную. Может форма изменилась за время отсутствия Мамонта на флоте?
'Жри, жри, Сильвер', — Непонятный капитан, наконец, насыпал зернышек, добавил к солдатскому пшену в кормушке из кокосовой скорлупы.
— Ох и сволочь ты, мужик. Сколько людей погубил, сколько ребят сгинуло неизвестно за что, — произнес он, не оборачиваясь. — Хрен бы с ней, политикой, вот люди пропали навсегда.
От внезапной правоты этих слов тошнотворно свело внутри. Мамонт насильно улыбнулся. По своему тюремному опыту он знал, что для того, чтобы не принялись сразу бить, надо улыбаться. Иногда это помогало.
— Все называй, — заговорил капитан, — возраст, клички, пути миграции. — Теперь он сидел за столом, слюнявя пальцы, медленно перебирал листы в какой-то папке. — Вот ты кто?
— Мамонт я, мизантроп местный. — 'Из тех, кто не смешивается с толпой', — добавил мысленно.
— Сам Мамонт?
— Да, сам.
— То есть непосредственный, не заместитель, никто? — Капитан пододвинул к себе советского вида граненный графин, налил воды.
— Стопроцентный. Так сказать, местный Робин Гуд, принц воров, — Мамонт ухмыльнулся, хотя ему вовсе не было смешно. — Ну что, приметы сходятся? — неестественно бодро произнес он. — Лысый, ростом невелик. Бороду бреет.
— Живете где?
— В шалаше.
Мамонт заметил, что капитан крупными буквами вывел у себя на бумаге — 'БОМЖ'.
— Имел я дело с представителями вашего племени, с бомжами, часто попадаетесь, — Капитан все время пил воду из графина, стакан за стаканом. — Сколько шуму из-за тебя в конторе было, беготни. Одних выговоров… А паспорт где?
— А паспорт у гражданина Цукермана, — неожиданно для самого себя ответил Мамонт. В этот момент он почему-то не сомневался, что такой паспорт обязательно появится где-то там в нужный момент. — Только он американский у меня. Я теперь гражданин Соединенных Штатов, все-таки, Америки. Что, не знал? У меня даже медаль Конгресса вроде есть где-то.
Мамонт не любил врать кому-либо, он вообще стеснялся манипулировать людьми, но сейчас напрягся, чтобы осилить неприязнь к себе — это был особый случай. Его вранье могло чем-то помочь и, кажется, неожиданно помогало.
Капитан, не скрываясь, явно, нахмурился, скривился, достал пачку 'Шипки', закурил. Вопреки традиции Мамонту он сигарету не предлагал. Опять налил себе воды из графина, не торопясь, выпил, зачем-то откусил от лежащей на столе луковицы. Мамонт вдруг понял, что это не вода.
— Семейное положение? Семья где? — мрачно спросил капитан.
— Круглый я совсем. Круглый то есть сирота. Сын только есть где-то. Сейчас уже вырос. Когда видел его в последний раз, он уже залпом выпивал трехлитровую банку 'Солнцедара', — Кажется, кривая улыбка так и приросла к его лицу. — А вообще-то я прошлое плохо помню. Наверное, психика сопротивляется, чтобы опять плохого не ощущать, организм не мучить.
— Это ты что, за ради смеха говоришь? — насторожился, с подозрением спросил капитан. — Может шутишь сейчас? Решил, здесь можешь шутки шутить!
— Знаю за собой этот изъян. Да, остроумный я. Такие мы, мизантропы. До сих пор, до вас, мы здесь как раз собрались, чтобы шутки шутить. Вы, черные, помешали.
Неопределенное течение времени. Медленные мысли: сколько его прошло, как давно он сидит здесь после того допроса? Дней пять или недели две? Он потерял счет времени.
Мамонт ощупал непривычную еще, длинную и уже переставшую колоться, щетину. Здесь, в глухой железной каюте оставалось одно: слушать мир вовне. Появление звуков было событием. Особо безнадежно было ночью, и сейчас радовало то, что еще не было отбоя, еще можно что-то услышать, под дверью горит полоска желтого электрического света. В квадратном иллюминаторе даже мелькнула какая-то звезда; ненадолго, быстро исчезла. За дверью шаркали шваброй. Дневальный ворчал: 'Вот бы этого, генерала засраного, заставить палубу драить. Сколько дней сидит там, отдыхает. Балдеет, блин.'
Мамонт теперь различал многих матросов по голосам, знал их по фамилиям и кличкам. Этого, невидимого с шваброй, по фамилии Давилов и по кличке Клоп, он слышал чаще всего и почти видел его в воображении. Почему-то маленьким, с блестящими шустрыми глазами-смородинами.
Был здесь такой Марягин со странным для здешних условий прозвищем Моряк, Титаренко по кличке Титька — этот тоже легко возник в воображении. Вчера Мамонт слышал как на вечерней поверке вызывали по фамилиям. Оказалось, воображаемые черные не совпадали с реальными. У одного обнаружились две клички — два человека стали одним. А кличка Кислотный оказалась не кличкой, а настоящей фамилией. Скудные упражнения для мозга.
Возникло состояние, когда он был должен ничего не делать, ни о чем не думать, просто сидеть и смотреть в никуда. И оказалось, что он не приспособлен к этому. Существование становилось невыносимым. Остро хотелось избавиться от этих железных стен.
'Вот бы сбежать, — мысленно сказал он. — Но как?.. Сбежать невозможно и жить здесь невозможно. А вот живу.' В голове всплыло старинное слово 'алкать'. Это он алкал избавиться от всего этого.
'Когда-то Чукигек предлагал этот корабль из гранатометов обстрелять. Все посмеялись над ним и я тоже. А вот действительно бы догадался сейчас кто-нибудь: стрельнул бы да залпом. Вдруг и получилось бы и продырявили эту галошу. Чтоб села она на мель. Не догадаются. Не дождешься от идиотов.
Ныло, будто требуя чего-то своего, сердце.
'Вот сдохну здесь, как муха между рамами, — Мамонт представил как черные заходят в эту каюту и видят скрюченный труп, его, лежащего мертвым. — Русская смерть. Задавить, замучить в себе обиду и умереть, не выдержав ее, загнанную внутрь.'
Сегодня, видимо вместо ужина, принесли кружку кофе. От голода он не стал лучше. Оказывается, Мамонт отвык от советского растворимого, забытый вкус показался отвратительным, отдающим паленой шерстью.
Мамонт лежал на появившихся недавно бамбуковых нарах, он сам помогал их строить. Остров теперь вспоминался немыслимо прекрасным и жил он на нем немыслимо давно. Манящее к себе прошлое. Когда-то он развлекался, пытаясь воссоздать остров в памяти. Сидел здесь оцепенев, когда вроде и непонятно: спит он или нет. Так было даже лучше: можно было воображать, что он спит, а во сне воображать, что он на острове. В этом мире можно было жить. Или воображать, что живешь. Но сейчас с воображением что-то произошло. Какие-то тягомотные, похожие на бред, видения теперь приходили сами по себе. Невозможно было закрыть глаза, лезло что-то вроде снов наяву, и сны — чужие, с подробностями, о которых он не мог знать, непременно мрачные и неприятные, будто кто-то специально подбирал такой репертуар. Откуда они взялись? Бегающие перед глазами собаки с головами, слепленными из фарша; какой-то мир, плавно темнеющий из-за гигантского роя каких-то насекомых, постепенно закрывающих небо и постоянно — война, с трупами и взрывами. Часто возникали чьи-то незнакомые бандитские рожи — какие-то разнообразные мужественные красавцы, будто прямо из видений девчонок-подростков. А вот это еще более-менее, ему давали немного отдохнуть.
Армия клоунов. Клоуны, идущие колонной, покрытые пылью, с серыми усталыми лицами. Качающиеся головы клоунов в кузове проехавшего мимо грузовика. Полевая кухня, пожилой клоун на ходу мешает что-то
