попадаться ему на глаза.
Буквально через полгода умерла мать Руслана. Еще через несколько месяцев старшая сестра, а следом – средняя. Говорили, что семью прокляли – сразу три смерти в один год. Что творилось за забором, никто не знал. Жена Руслана ходила в магазин невидимой тенью, ни с кем не разговаривала, дочку за ворота не выпускала. А младшая сестра сошла с ума – ходила простоволосая, то плакала, то смеялась, дарила детям игрушки, драгоценности, вещи. Руслан после смерти средней сестры из села пропал. Бабушка даже объявила его в розыск, но его так и не нашли. Куда он сгинул, никто не знал. После исчезновения мужа его жена забрала дочь и уехала к родителям. А младшая сестра так и осталась жить в огромном роскошном доме, совершенно запущенном, грязном и страшном.
Говорили, что она очень богатая. Соседским детям она то совала рубль, то велела передать родителям серебряное украшение. Взрослые строго-настрого запрещали брать у нее деньги и вещи и всегда относили назад то, что она передавала.
– Проклятый дом, проклятая семья и вещи такие же, – говорила тетя Роза, разглядывая старинный, украшенный камнями пояс, подаренный Фатимке этой сумасшедшей. Фатимка плакала, не желая расставаться с поясом, но страх был сильнее.
Потом, когда младшая сестра Руслана перестала выходить за ворота и из дома стали раздаваться страшные крики, ее забрали в психиатрическую лечебницу. Дом так и стоял, пустой, грязный, спрятавшийся за высоким забором. Никто не хотел его покупать – слава дошла до города. И это было страшно для села, где гудела, кипела жизнь. Этот пустой дом на самой главной и самой шумной улице напоминал о трагедии. От него веяло смертью, и детям было строго-настрого запрещено даже приближаться к калитке.
В селе считали, что дом проклят, что там водятся привидения и ходят призраки сестер и матери. Так считали почти все – и дети, и взрослые.
Только бабушка и Варжетхан знали о том, что произошло на самом деле. Бабушке рассказал следователь, молоденький парень, которого прислали из города. Парень уже знал, что ничего не докажет, что дело заставят закрыть, как бывало всегда в «семейных делах». А Варжетхан узнала от младшей сестры, которая пришла к гадалке не пойми зачем. Не просила ни яда, ни снадобья, ни погадать – ничего. Пришла, все рассказала и ушла. Как исповедовалась.
Руслану во всем призналась младшая сестра. Она плакала и рассказывала, как они приехали к Татьяне, как ее били, как она просила не убивать ее ради сына. Младшая говорила, что она не хотела, но сестры ее заставили.
Мать умерла своей смертью. Сердце не выдержало. А сестер, старшую и среднюю, Руслан медленно забивал до смерти в сарае. Каждый день приходил с работы и бил – дорогой, с серебряными вставками, уздечкой, передававшейся по наследству в их роду по мужской линии. Лошади у Руслана никогда не было, но уздечка висела на двери сарая как символ богатства.
Женщины умирали медленно и мучительно, но так и не попросили помощи, не обратились к врачу. После смерти средней сестры Руслан сбежал – боялся, что посадят в тюрьму. Жена все знала, но тоже молчала. Не выносила сор из избы.
Никто из сестер так и не попросил прощения. Они считали, что все сделали правильно, по закону. Защищали семью, Руслана, законную жену и законного ребенка. Они не раскаялись, чего требовал от них Руслан. Не признали свою вину. Они приняли смерть как должное, потому что Руслан был мужчиной и хозяином. И они искренне не понимали, за что он так с ними. А ребенка, незаконнорожденного сына, Аллах забрал, и они тут совсем ни при чем.
Дом в результате снесли под самый фундамент. На том месте не стали строить новый. Женщины приспособили площадку, очень быстро заросшую одуванчиками и сорняками, под бытовой дворик. Вбили столбы, протянули веревки, развешивали белье. Там же варили в тазах и котлах варенье, которое получалось удивительно вкусным, закатывали банки. От семьи Руслана остался только один предмет – та самая огромная кастрюля с проткнутыми дырками для мантов. Никто так и не посмел ее выбросить.
Кастрюлю перекладывали с места на место, про нее забывали, но она опять попадалась кому-нибудь из женщин под руку или на глаза. И никто не мог от нее избавиться, хотя и прятали в дальний угол, рядом с дровами.
Молодые невестки, которые не знали историю дома, обнаружив странную кастрюлю, долго вертели ее в руках и спрашивали у старших женщин, для чего она. Женщины рассказывали про дом, Руслана и Татьяну. Или молчали. И никто не пробовал сделать в ней манты по рецепту сестер, хотя все знали, как нужно замесить тесто, как порубить вручную мясо. И всегда ругали детей, которые тоже находили странную кастрюлю и играли с ней в дождик или в сито, думая, что это испорченная, выброшенная за ненадобностью вещь. И почему их ругают и отбирают кастрюлю, которая служила то шлемом, то мозаикой – в нее было удобно втыкать цветы и создавать узор, – не понимали. Старшие женщины тихо переговаривались, считая, что здесь явно замешаны темные силы. Иначе как объяснить?
Про ревень, розы и цветную капусту
Я училась в седьмом классе, в Москве, жизнь шла ровно и спокойно. Пять одинаковых серых девятиэтажек. Мусорка. Детская площадка с раз и навсегда сломанными качелями. Телефонная будка. Магазин «Вино». До ближайшей автобусной остановки – пятнадцать минут по дороге и десять – через «Вино». Таким был в семидесятых годах тот район, где мы получили квартиру. «Встречаемся у «Вина»». «Ты от «Вина» звонишь?», «Кто быстрее до «Вина»?», «Я провожу тебя до «Вина»?».
Вокруг магазина крутилась жизнь всего района. «Неместные» не могли понять, кто такой этот «Вино», без которого нельзя обойтись? По задумке архитекторов, буквы должны были гореть синими лампочками. Но свет погас тогда же, когда сломались детские качели – то есть сразу. И стоявший рядом фонарь долгие годы был единственным источником света на всей улице.
Я помню этот путь. От остановки надо в темноте, спотыкаясь, попадая в ямы и лужи, добежать до «Вина». Осмотреть под фонарем потери – грязные колготки, поцарапанные туфли, полюбоваться на целующуюся парочку, которой кажется, что вокруг, в темноте, никого нет, позвонить маме из будки и сказать: «Я у «Вина»». Потом глубоко вздохнуть и бежать уже до самого подъезда. Звонить от метро было невозможно – все телефонные провода были вырваны, а телефон у магазина никто никогда не ломал.
Это было удивительное место. Летом здесь было прохладно даже в самую жару, зимой не так промозгло, а весной – не так ветрено. Здесь жила бездомная собака, отзывающаяся на все клички без исключения, вечно беременная трехцветная кошка с мужским именем Барсик и улыбчивый алкоголик Колька, который точно знал, когда Барсик окотится и придет пора пристраивать котят. Здесь же, а не на школьном дворе происходил сбор макулатуры и металлолома. Отсюда мы уезжали на экскурсии. Учительница так и говорила: «Так, завтра чтобы без опозданий все были у «Вина»!»
Самое удивительное, я ни разу не зашла внутрь – было незачем. И кого ни спрашивала, никто внутри не бывал.
«Вино» снесли в девяностых. В тот же день кто-то раздолбал телефон в будке и выбил лампочку в фонаре. Люди продолжали ходить привычной дорогой и даже не сразу поняли, что магазина-то нет. Бесследно исчезли собака, кошка и алкоголик Колька.
Потом там построили супермаркет и красиво его назвали. Владельцы просчитались – жители упрямо называли супермаркет «Вином» и проходили мимо. Магазин прогорел. Потом там появились аптека, газетный киоск и салон красоты. Жители района, казалось, перестали болеть, читать прессу и стричься. Или ездили за этим в другие места. Тот пригорок, кстати, засадили цветами так, чтобы получилась надпись «такой-то округ столицы». Цветы распустились не все – из самых ярких очень явственно складывалось слово «Вино». Это была такая местная шутка.
Там же, у «Вина», нам, школьникам, торжественно объявили конкурс на поездку в трудовой лагерь. Ехать можно было только старшеклассникам, то есть начиная с восьмого класса, но я все-таки подала заявку – сочинение, в котором надо было рассказать, чем ты можешь помочь сельскому хозяйству, как ты знаешь Прибалтику (ехать предстояло в одну из республик, что добавляло ажиотажа, потому что почти заграница) и о чем мечтаешь. Победители творческого конкурса отправлялись в трудовой лагерь аж на три месяца.
Я сидела и ковыряла ручкой в носу. Про Прибалтику я ничего не знала, потому что мама всегда отправляла меня на лето на юг – в Гагры, Геленджик, Ялту, на худой конец. Я рассматривала карту и шепотом произносила названия. Надо сказать, что я очень хорошо «хватаю» южные наречия. Через неделю
