– Ну вы, б…, даете, – произнесла она, разглядывая мои нечесаные и немытые космы, грязь под ногтями, две пары штанов, одни из которых мне одолжила Наталья Ивановна, и свитер, явно с чужого мужского плеча.
Маму Вадик галантно усадил за стол, Наталья Ивановна предложила ей салатик и выловила из тазика вареную капусту.
– Так, теперь по порядку, внятно и с чувством, что тут у вас происходит, – потребовала мама, закусив капустой.
Мы начали галдеть, рассказывая про Пирет, грибы, ревень и хвастаясь тем, как добывали цветную капусту. Девочки уже собирались показывать маме огород, а мальчики приволокли ворованные фрукты.
– Понятно, – кивала мама. – Ну, а ты что? – обратилась она к Наталье Ивановне.
– Не могу больше, – зарыдала та и упала руками и головой на стол. – Не могу.
– Это у нее нервное, – пояснил маме Вадик.
– Ладно, всем отбой. Завтра разберусь, – велела она.
Все дружно улеглись и тут же уснули, совершенно счастливые. Даже Наталья Ивановна легла спать, а мама еще долго сидела на крылечке барака с Вадиком, пила «Вана Таллин» и слушала отчет о нашей лагерной жизни.
Утром она первая вошла в столовую.
– Смотрите, сейчас начнется, – тихо прошептала я, прекрасно читая выражение маминого лица.
Мама уволокла Пирет в подсобку, откуда слышались только глухие звуки.
– Она ее бьет? – спросила Наталья Ивановна.
– Все может быть, – ответила я.
Через пятнадцать минут улыбающаяся Пирет подала нам вкуснейший дымящийся омлет с колбасой. Мама стояла за стойкой и варила какао. Собственно, омлет Пирет тоже готовила под маминым приглядом.
– Ольга Ивановна, вы – блеск! – воскликнул Вадик.
– Удочерите меня, пожалуйста, – опять заплакала Наталья Ивановна.
– Быстро сели и начали есть, пока не остыло! – гаркнула мама.
Омлет был съеден за минуту, после чего все тридцать человек по росту выстроились во дворе столовой, ожидая дальнейших указаний.
За нами приехал грузовик, чтобы везти работать в поле. Мама не очень долго беседовала с трактористом. Точнее, она сказала ему несколько слов на незнакомом нам языке.
– Что она сказала? – спросил Вадик.
– Не знаю, – ответила я.
Тракторист сел в свой грузовик и задом же отъехал, после чего дал газу, улепетывая на предельной скорости.
Потом мама отправила нас в баню в прямом и переносном смысле слова и отправилась, как она сказала, «по делам».
Результатом ее «дел» – мама побывала в больнице, у главы поселка, где мы проживали, и еще бог знает где – стала немедленная эвакуация чуть ли не на спецпоезде всех детей домой.
Я же жутко страдала.
– Клевая у тебя мама, – сказал Вадик.
– Ага, – ответила я.
– Машенька, ты такая замечательная девочка… – повторяла Наталья Ивановна, воспылавшая ко мне любовью.
А я страдала от того, что это не я такая замечательная и что меня любят не просто так, а за мою маму, которой я, конечно же, гордилась, но прекрасно понимала, что мне до нее далеко. Не дотянуться.
К поезду нас провожали большой делегацией. Пирет махала платочком и приглашала приезжать еще. Маме грузили в поезд ликер. Нам, детям, выдали какие-то значки, открытки и деньги, которые мы заработали. «Сухие пайки» в дорогу были изысканными и обильными. Складывалось ощущение, что Пирет приготовила лучшие блюда в своей жизни и достигла вершин кулинарного таланта. Все были счастливы. Наталью Ивановну сфотографировали рядом с Вадиком для местной прессы. Наталья Ивановна улыбалась, как дурочка, а Вадик стоял, распрямив плечи.
В поезде мы пели песни, ели, даже танцевали.
– А где Ольга Ивановна? – иногда спрашивала Наталья Ивановна или Вадик.
Мамы нигде не было.
Когда мы прибыли в Москву, родители стояли на перроне вокзала и от нетерпения готовы были кинуться под колеса прибывающего поезда. Мама тоже стояла в толпе. Это было покруче трюков Дэвида Копперфильда. Все окончательно решили, что она владеет искусством трансформации и что ее появление в лагере было миражом, чудом и бог знает чем. На самом деле мама вернулась в Москву на самолете. Просто ей нужно было успеть на важное совещание на работе, о чем, конечно же, никто не знал.
Когда Наталья Ивановна и Вадик увидели мою маму на перроне, они захлопали в ладоши. Все остальные подхватили. Народ оглядывался – кого еще могли встречать бурными овациями? Актрису? Певицу?
Кстати, цветную капусту я не ем до сих пор. Даже запах не переношу. И ревень с тех пор не ела.
Кухня народов Крайнего Севера
Между жизнью у бабушки и жизнью в Москве у меня была еще одна жизнь, к счастью, недолгая, – на Севере. Был наш маленький городок, и была Большая земля, от которой мы зависели полностью. Все, включая еду, везли оттуда. И если бы не привезли, мы бы умерли от голода, потому что в этом маленьком городке не росла даже комнатная фиалка – умирала, замерзала, не дожив до состояния взрослого растения.
Помню, мы стояли в очереди за яйцами. Брали сразу три десятка – в грязных картонных ячейках, перетянутых веревкой, которые можно было донести только на вытянутых руках. За десять минут, которые занимала дорога от магазина до дома, я примерзала варежками к картону. На пороге мама аккуратно, чтобы не побить яйца, доставала меня из варежек, а потом отдирала варежки от картона. Яйца были счастьем – ими мыли голову, пили сырыми, считая, что это полезнее, и пересчитывали, как сокровище. Однажды наша соседка тетя Наташа испекла безе для детей и пошла по квартирам раздавать их.
– Спасибо, – отвечали мы, осторожно цепляя крошечную безешечку. – А желтки вы куда дели?
После четырех квартир тетя Наташа плакала на кухне, собираясь прямо сейчас уехать на Большую землю. Потому что жить в городе, где даже дети спрашивают, куда делись желтки, считала невозможным.
Напротив жила машинистка Юля – женщина одинокая и неприятная. Ее почему-то не любили все соседки, хотя непонятно за что.
Юля славилась тем, что готовила завтраки, обеды и ужины – для себя любимой. Женщины не понимали, как можно готовить для себя. Не для детей, не для мужа, а только для себя.
Вот тетя Наташа, когда отправляла сына в лагерь, а мужа на вахту, питалась сухарями и в лучшем случае – замороженными пельменями.
А Юля не ленилась, кормила себя горячей пищей.
– Вот, блинов напекла, – говорила она, будто оправдываясь перед соседками.
– И что, есть будешь? – спрашивала тетя Наташа.
– Буду, конечно, – не понимала Юля.
– И не подавишься? – удивлялась тетя Наташа.
Ее можно было понять. В том городке, промерзлом и мрачном, все лучшее – лишний кусок, засохшая шоколадная конфета с белым налетом старости – отдавалось детям или мужчинам, которые работали сутками, неделями или месяцами. Надо было выживать, крутиться, выкармливать. Нормальный женский инстинкт – наплевать на себя. Юля считала, что дети вырастут, как трава, а мужчин может быть много, не этот, так другой, и думать нужно сначала о себе. Возможно, она была права. Во всяком случае, у нее не лезли клочьями волосы, как у тети Наташи, не были отморожены придатки от стояния в очередях, не сыпались зубы, не нападала внезапная слабость от анемии, как у моей мамы и почти всех женщин в том городе.
Масло сливочное – с плесенью, которую нужно было срезать и только после этого класть кусок в
