То есть все факты должны были быть подтверждены документами. В особенности там, где речь идет о Ф. К. Миронове – одном из прототипов образа Сергея Мигулина.
Миронов к тому времени был уже реабилитирован, но как-то глухо, невнятно. Его убийство во дворе Бутырской тюрьмы не оговаривалось вообще, и цензура считала, что он реабилитирован не до конца.
Редакции пришлось выкручиваться, доставать в архивах справки.
Но за всей этой тягомотиной стояла проблема потяжелее. А именно – трактовка автором кровавых событий расказачивания. Поскольку власть за шестьдесят лет подзабыла драматизм давних событий, то эпопея с расказачиванием показалась слишком резкой и как бы рассекречивалась. Правда, события того времени были правдиво отражены Шолоховым в романе «Тихий Дон». Но Трифонов сделал расказачивание главной темой своего романа. Это вызывало раздражение. Как всегда, требовали усиления роли партии, и Ю. В., как всегда, слукавил: «...И кто знает, не было ли вызвано этим криком известное обращение центра к казакам. Мы знаем, что... за последнее время политика Советской власти изменилась по отношению к казачеству. В газете «Красный пахарь» (!) от 11 сентября сказано, что политика по отношению к казачеству будет изменена, будут считаться с бытовыми условиями Дона...» (Роман «Старик»). Это из речи защитника на процессе Мигулина.
Итак, несколько месяцев между журналом и цензурой длилась позиционная война. На какие-то мелкие поправки Ю. В. шел и одновременно уточнял, оттачивал текст, делал более лаконичным.
Оттого, возможно, «Старик» представляется мне чем-то похожим на китайскую непостижимую конструкцию, когда шар внутри другого шара, а внутри него тоже шар, и самый последний почти неразличим. Я перечитываю «Старика» снова и снова – и снова нахожу пронзительные открытия в человеческой психологии и тончайшие нюансы в историческом фоне.
А тогда редакция вела изнурительную борьбу за роман.
Ю. В. казался спокойным, сосредоточенно изучал какие-то ветхие бумаги, рылся в папках архива. Часто сиживал на кухне и, дробно постукивая ногой о пол, смотрел в окно.
И еще я помню вот что. Юру почему-то заколодило на Буденном: цензор попросил убрать портретные и биографические детали, прямо указывающие на прототип Маслюка – Буденного. Еще он потребовал убрать слова, которые сказал в романе Мигулин при аресте: «Ты, Сенька, не п...ди, а играй барыню». На самом деле эти слова сказал Буденному один красноармеец, когда после ареста Думенко Буденный объезжал строй.
Я помню, как мы ждали ответ из цензуры. Мы жили еще врозь, и вечером, как обычно, я засобиралась на Аэропортовскую улицу. Юра нарочито невозмутимо пил чай, тянул время. Я уже была в пальто, когда он вышел в коридор. Открыл дверь: «Ну – пока». На пустынной, с подтаявшими сугробами ледяной улице имени Георгиу-Дежа я опомнилась, поняла, что оставила его одного ждать решения судьбы. Не только романа – его судьбы тоже. Я вернулась от остановки троллейбуса. Он открыл дверь и сказал: «Если бы не вернулась, все было бы кончено. Сегодня ты не должна была уходить».
Не спали всю ночь, утром из редакции позвонил Леонид Арамович Теракопян и сказал, что роман разрешен к печати... с маленькими поправками.
Обсудили поправки и пришли к выводу, что и «Сенькой», и прямыми отсылками к Буденному можно пожертвовать. А что еще оставалось? Я поддакивала. Радости почему-то не было, то ли от бессонной ночи с разговорами, то ли от непонимания того, какое произошло чудо. Роман о трагедии целого народа, кровавой трагедии Гражданской войны будет напечатан!
Может, в этот день в его дневнике появилась запись:
Достоинство правды только в одном: в ее полноте. И ничего, никакие самые высокие побуждения, даже стыд, не могут быть причиной для ее ущербности.
Надо раздвигать рамки и никогда не отдавать завоеванного.
Роман «Старик» вызвал такой же резонанс, как и «Дом на набережной». Снова зачастили корреспонденты, без конца звонил телефон. В ту зиму Ю. В. часто встречался с итальянским корреспондентом Адриано Альдоморески. Красавец, умница, широко образованный интеллектуал Адриано был замечательным собеседником. Юру познакомила с Адриано Цецилия Исааковна Кин, подруга матери и почти родственница. Ее муж, писатель Виктор Кин, был арестован и погиб, Цецилия Исааковна много лет провела в лагерях. В рассказе «Голубиная гибель» человек, которого пришли арестовывать, говорит: «Разве вы не знаете, что я вчера убил человека?» Именно так при аресте ответил на причитания старой няньки «За что же вас!» Виктор Кин.
Цецилия Исааковна великолепно знала итальянский язык, историю и культуру Италии, писала интересные исследования. Хрупкая, изящная, властная, умная, она обладала массой достоинств и всего лишь двумя маленькими слабостями: недолюбливала жен друзей (помните Гертруду Стайн в «Празднике, который всегда с тобой» Хемингуэя?) и «очень ловко исключала дам из общей беседы». И вторая слабость – «Ц. И. не терпела, когда начинали «дружить помимо нее»«. То, что взято в кавычки, – из дневника Ю. В.
Адриано и Ю. В. как раз начали дружить «помимо». Ю. В. очень интересовал терроризм, и Адриано приносил ему вырезки из газет и всякие другие материалы по этой теме. Снова Ю. В. взялся за роман об Азефе.
Но в мае в дневнике появилась такая запись:
Меня тянет к старым записным книжкам. К тем временам, когда я ездил в командировки на Волгу, на Кубань. Все чаще вспоминаю ее и маленький клуб на Пресне, где на сцене она подбрасывала мое сердце и ловила его. Вчера заехали на заправку в Зачатьевский. Я рассказал Оле об общежитии, о том, как был безнадежно влюблен. Оля вспомнила стихотворение Ахматовой «переулочек, переул, горло петелькой затянул» и сказала: «Ты заметил, сколько в этом стихотворении букв с петлей?»
Старая любовь не отпускала, потому что была несчастливой, и еще потому, что та девушка, которую он во «Времени и месте», в своем будущем романе, назовет Наташей, не могла жить после смерти любимого, превратилась в другого человека. Нет, не так: не смогла превратиться в другого человека.
«...И на глазах слезы оттого, что бесконечная жалость, невозможно помочь, надо прощаться, жить дальше без нее...» («Время и место»)
Он прожил жизнь без нее для того, чтобы она осталась самым щемящим, самым непостижимым женским образом в его книгах. Может быть, Музой?
А вокруг «Старика» кипели страсти. Самые разные. Например, и такого рода. Как-то прихожу, Юра рассказывает: только что звонил один милый неглупый человек и сказал следующее: «Как тебе не стыдно, Юрочка, ведь у тебя мать еврейка, а ты кровожадных комиссаров евреями в «Старике» сделал».
– Да ведь действительно среди комиссаров было много евреев. Были и латыши, и венгры, и австрийцы. Бычин у меня русский – из иногородних.
Другой, тоже литератор, знавший отца Ю. В., писал в письме, что «Ваш батюшка, прочитав эту книгу, выпорол бы Вас». Мол, Валентин Андреевич плохо относился и к Думенко, и к Миронову, а к Буденному – хорошо.
«Старику изменила память. Отец действительно был в корпусе Миронова две недели, во многом не соглашался с ним, спорил, горячился, но никогда не считал его предателем. А Буденного в Маслюке узнал, хотя я «пошел в этом вопросе навстречу цензору», и это хорошо, что узнал, потому что – правда».
Но, конечно же, были и другие отзывы.
Дорогой Юра!
Когда ты будешь составлять список счастливчиков, которым подаришь свой двухтомник, – не забудь, пожалуйста, нас. Ибо мы не только давние твои знакомые, но и читатели, которые с каждым годом все больше любят тебя.
«Старик» прекрасен. Эта проза всех нас переживет. И главное – в «Старике» ВПЕРВЫЕ вся тема
