Так была рада познакомиться немного получше с Вами, чем это было в Венеции, и узнать Вашу очаровательную жену. Приезжайте опять к нам поскорей. Я пока не имею планов на поездку в Москву, хотя постоянно об этом мечтаю. Чем больше стареешь, тем больше тянет «домой».
Еще раз спасибо Вам, дорогой Юрий Валентинович. Вам и Ольге Романовне мой самый сердечный и дружественный привет.
Татьяна Альбертини
Деньги от Мурсии.[264] Как тоскливо, что маме уже ничего нельзя привезти. Ничего не нужно. Опоздал.
В Риме мы встретились с бывшим сотрудником «Нового мира» – человеком, от которого когда-то зависела судьба Ю. В. Эта встреча описана в повести «Опрокинутый дом». Я только что перечитала этот кусок и через двадцать лет поняла, что упорство Юры, желание наперекор мне встретиться с «Порто неро», объяснялось еще и тем, что он хотел угостить его хорошим обедом. Юра знал, что такое без денег быть за границей, помнил по прежним временам.
А еще ведь это он мальчиком писал в дневнике: «Почему я не чувствую за других?»
Очень даже чувствовал, став взрослым. Помню, в Москве мы пришли в гости к одному неординарному человеку, живущему только идеями. Дверь в другую комнату была открыта, и девочка, дочь хозяина, не оборачиваясь от письменного стола, буркнула приветствие.
– Дочь была не очень любезна с гостями папы. А ведь отец ее – личность выдающаяся, может быть, великая, – сказала я, когда мы, возвращаясь домой, обсуждали визит и парадоксальные мысли хозяина.
– Да, он человек удивительный, но девочке нужны новые сапоги, ты видела под вешалкой ее сапожки? Наверное, она их носит не первый год. В ее возрасте хочется новые сапоги, а не новых идей.
Наша домработница начала попивать. Юра заступался за нее долго, до того дня, когда мы застали ее без чувств, валяющуюся на полу. Вокруг разбитая посуда, пол залит борщом. Она материлась и кричала мне: «Доктор, пошли меня на... я пропащая!»
В этот день Юра записал в дневнике:
С Машей придется расстаться. Она потеряла лицо. Теперь ей будет все равно.
Ввели войска в Афганистан. Весь день Юра был необычайно молчалив, а вечером я увидела в его руках Коран. Читал до глубокой ночи.
На следующий день лицом к лицу столкнулись на улице дачного поселка с одним из официальных толкователей политики партии и правительства.
Юра спросил очень резко: «Зачем вы это сделали?!» Он имел в виду вторжение в Афганистан, и собеседник его понял сразу.
– А ничего, – с ухмылкой сказал он. – Съедят.
– А вот и не съедят, увидишь.
– Съедят, съедят.
И вправду, как показало будущее, цивилизованный мир «проглотил» вторжение советских войск в Афганистан.
Новый, 1980 год встречали у соседей на даче. Этот прошедший нелепо и невесело праздник, как и считается по поверью, определил весь год. Что-то всех разделяло. Теперь понимаю что – роскошь и большая жратва. Мне кажется, что и Тарковский, и Высоцкий, и Юра чувствовали себя униженными этой немыслимой гомерической жратвой. Гитара Владимира Семеновича стояла сиротливо у двери, прислоненная к стене. Я терпела, терпела и не выдержала, сказала Высоцкому, мы сидели рядом: «Вот было бы здорово, если бы пришел Высоцкий и спел...»
Он тихо ответил: «А здесь не хотят, чтобы я пел».
Тарковский развлекал себя тем, что поляроидом (это тогда была новинка) делал очень необычные странные фотографии милого хозяйского пса. Что-то происходило между Владимиром Семеновичем и Мариной.[265] Кажется, они весь вечер не разговаривали друг с другом, а потом стояли на крыльце без пальто и долго нежно целовались. Я сказала Юре, что все это странно, и он ответил тоже странное: «Они же актеры».
Какие-то девицы вдруг решили ехать в Москву. Владимир Семенович вызвался довезти их до шоссе. Почему он? Все было непонятно, все нелепо и нехорошо. Так бывает, когда чья-то жизнь разрушается, идет к концу. Разрушалась жизнь Высоцкого.
Прошел час, второй... он не возвращался. В ту ночь он попал в аварию на Ленинском проспекте, разбил машину, пострадали девицы, он, кажется, несильно.
До его гибели мы встречались еще несколько раз. Высоцкий был странно возбужден и все куда-то рвался уехать. Гениально сыграл Свидригайлова, но в один момент, когда он был на сцене, в его лице проступило то, что называется «маской Гиппократа». Умнее всех, достойнее всех он выступил на обсуждении, под стенограмму, «Дома на набережной». Он был умным и образованным человеком, а совсем не рубахой-парнем, каким его сейчас иногда вспоминают. Просто очень добрым человеком, и многие этим пользовались. Юра не догадывался о его настоящей беде, я знала и молчала.
Однажды мы встретились летом на дачной аллее. Владимир Семенович, как всегда, куда-то спешил. Но остановился, вышел из машины, и они с Юрой, как всегда, обнялись и поцеловались. Высоцкий был возбужден, сообщил, что уезжает в Сибирь на лесоповал. От него пахло пивом. Когда он уехал, Юра сказал, глядя вслед его машине:
– Как странно он произносит «Сибирь» – как Свидригайлов «Америку».
Через несколько дней Владимира Семеновича не стало.
18/III-80
Милый Юра! Третьего дня, приехав, я сразу же прочитала твои «Муки немоты», и захотелось сказать тебе свои впечатления... Ну, в общем, решила на этот раз поддаться порыву и написать – чего не сделала относительно «Старика»...
«Муки» мне были особо интересны – этого времени я тут еще не застала, но тобой упоминаемых людей застала и знала всех, включая Славу Владимировну, и атмосферу семинаров хорошо помню, в нашем особо отличался суровостью разборов Боря Балтер, камня на камне не оставлявший, и мне особо сильно от него доставалось, а потом мы тоже – подружились. С семинарами мне, однако, не везло – сначала я была у ничтожного (ныне давно покойного) Карцева, а затем у опустошенно-цинично-равнодушного Катаева...
Ранней осенью 72 г. мы с А. А.[266] были в Дубултах, и там один твой недоброжелатель, услыхав, как мы с А. А. тебя за что-то хвалили, злорадно отыскал для меня в тамошней биб-ке номер уж не помню какой газеты, где ты что-то хорошее написал о Федине. Это было время, когда поведение Федина в отношении Твардовского, «Нового мира», Солженицына было свежо, было вчера, ах, как можно было говорить добрые слова об этом опустившемся старом человеке, он сделал столько дурного, ну – и т. п. Высказала это А. А. Он ответил: «Но ведь это же был Юрин учитель...» И вообще к твоей заметке отнесся совсем иначе, чем я. А меня А. А. время от времени называл то «Савонаролой», то «фашисткой» – ибо в нем, в А. А., намека не было на узость, на сектантство и на «несгибаемую принципиальность»...
А это я к тому, что, видимо, сама изменилась за прошедшие года... Я думала – как хорошо ты сделал, что написал о Федине, показал его лучшие стороны – умен, образован, талантлив и истинный, истинный педагог, где они теперь, эти люди? Где наши учителя? Разве можно забыть, что он учуял писателя в маленьком беспомощном рассказе, что он взволновался, кулаком стукнул – сколько, значит, в нем тогда было живого, это живое и настоящее в нем планомерно душили и убивали, и если судить по страшной, пахнущей мертвечиной книжке Воронкова «Записки секретаря», своего во многом достигли... Воронков и Федина заставляет говорить на своем мертвом языке, того Федина, который в брезгливые кавычки заключал даже вроде бы привившееся слово «заочник»... Это прекрасно, что ты показал то доброе, то настоящее, что было в этом человеке, я просто любила его, читая «Муки», видела тебя в ватнике, с хриплым и нахальным от застенчивости голосом, и его с «красивым голосом», с трубкой, с острым взглядом и – мудростью истинного учителя. Прекрасно, что ты так написал о человеке, которого все мы только и делали, что поносили последние года, называли «чучело орла», и еще как-то называли, уж не помню как...
