такой же конференции к нему на дачу. Веселились. «Теперь ты солидная матрона».
Во время выступления ему стало плохо. Он побледнел, но выступление закончил. Я тащила его поскорей домой, но молодые хотели еще поговорить, окружили его. Один режиссер все не мог отлипнуть, все талдычил, как он хочет поставить в театре что-нибудь из Юриных произведений.
– Но ведь не дадут.
Юра раздраженно:
– Да вы попробуйте. Любимову тоже не давали, а он взял.
В этот день он записал:
Есть такие люди, они как бы облегчают совесть, сообщая мне каждый раз при встрече, как они ценят мое творчество и как хотели бы, но... Вот сегодня. Уже успешный, хотя и не старый, режиссер завел ту же мутоту, – мечтает, мол, об инсценировке, о спектакле, но... многозначительно развел руками и глазки завел к потолку.
Я не сдержался: «Да вы третий год свидетельствуете мне, так сказать, о своей симпатии, а Любимов второй спектакль ставит. И вы попробуйте, начните». Он отскочил.
Юра скрывал симптомы болезни. Возможно, и от себя. Но сейчас чаще среди дня ложился на диван с книгой. Труднее стало уговорить его пойти на прием, на премьеру. Мы теперь постоянно жили на даче. И в Москву только на репетиции «Дома на набережной» в Театре на Таганке он выбирался легко, радостно.
«Время и место» он закончил в июне. Чувствовал себя хорошо. Решил, что поедем по приглашению издательства «Галлимар» во Францию. Я протестовала, говорила, что надо заниматься здоровьем, а не устраивать фиесту (его же собственное выражение).
– Как ты не понимаешь, – фиеста ни при чем, я хочу найти Гошку. [269]
Я внутренне ахнула: о Гошке я и не думала, забыла просто, что он существует где-то, а Юра, оказывается, помнит все время.
Искать брата он начал с первого же дня. Кажется, помог Максимов, в квартире которого проходил парадный ужин по случаю Юриного приезда. Драгоценная посуда, изысканная еда, дрожащие руки хозяина... Ничего хорошего из этой затеи Максимова не вышло; они разругались вдрызг к концу ужина. Юра говорил медленно, протяжно, что было у него признаком крайнего раздражения, у Максимова руки стали дрожать еще сильнее. Слава Богу, все кончилось благополучно, и мы ушли, чтоб больше не видеться, но с телефоном Гошки. Телефон никогда не отвечал.
Мы уехали на юг Франции, встречались там с Марком Шагалом, подружились с вдовой Жерара Филипа – потрясающей женщиной Анн Филип, и вот однажды в чудесной гостинице «Голубятня» Юра уже в который раз набрал номер. И вдруг лицо его окаменело.
– Гошка, это я – твой брат...
Я вышла из комнаты на террасу. Была темная прекрасная ночь. В бассейне отражались огни фонарей, играла музыка в ресторане, далеко внизу мерцала огнями Ницца. Юра подошел, остановился сзади.
– Знаешь, как он отозвался на звонок? Он сказал «Уи».[270] Мы увидимся в Париже.
И было три встречи.
Первая – в ресторане «Утраченное время», где они пытались наверстать это самое время и говорили, говорили обо всем сразу.
Вторая – в кафе на Елисейских полях, куда Гошка пришел со своей подругой, милой, измученной женщиной, русской, не говорящей по-русски. Потом мы пошли в кино и смотрели фильм по роману Ведекинда.
И третья, последняя, – возле кинотеатра «Одеон». Сидели в кафе, и Георгий сказал, что хочет вернуться в Союз.
– Но ты ведь понимаешь, что с тебя кое-что потребуют, – сказал Юра.
– Ну и пусть. А то тут не требовали. Я больше здесь не могу.
Он уходил от нас под дождем. Старый человек в светлом не по погоде, много раз побывавшем в чистке костюме.
Но все это было потом, а в Грассе мы искали виллу «Бельведер», на которой жил Бунин. Никто не знал, где эта вилла. «Бунин? Бунин?» Вдруг возник милейший человек – господин Форестье. Он когда-то дружил с библиотекарем, и тот познакомил его с Буниным. Юра сказал: «Значит, я здоровался с Буниным. Я здороваюсь с Форестье, а он здоровался с Буниным».
Форестье познакомил нас со своей очень привлекательной, чуть хроменькой женой. Она гордилась тем, что стала хромой оттого, что в детстве ее сбила карета великого князя, брата русского царя.
Великий князь прислал ей чудесную куклу и огромную коробку конфет. Кто-то из предков Форестье был парикмахером при дворе русского царя, так что супруги очень любили Россию.
И вот мы поднимаемся в гору к вилле. Маленькая мраморная стела – на ней надпись, что эта дорога ведет к дому, где жил нобелевский лауреат, русский писатель Иван Бунин. Юра остался возле стелы.
На вилле – заплаканная женщина. Ее муж и сын недавно погибли в автомобильной катастрофе по дороге сюда, на Лазурный берег. Мы извинились и ушли. Жара, плотные полосатые занавеси на окнах дома, выкрашенного в классический цвет охры.
Когда ехали вдоль моря, высоко, и я видел внизу виллы, яхты, кипарисы, я понял, что видел Вася, когда писал «Остров Крым».
Вика Некрасов.
Совершенно ни в чем не изменился. Окликнула Лиля Лунгина с террасы кафе. На следующий день мы с Викой, конечно, в пабе.[271] Хочет написать роман о защитниках Сталинграда, воюющих в Афганистане. Думаю – не напишет, потому что идея головная.
У посла Червоненко.[272] На вид добродушный украинский дядька. Дает подработать и пожить в Париже молодым художникам. Пели украинские песни с Олей. Видно, не зря я по дороге в посольство предупреждал: «Только не спивать!». Запели, конечно. Оказалось, что Александра Касьяновна чуть ли не из одного села с господином послом. Угощал вином из виноградников посольства. Вино «Гагарин». Говорили о Буживале, в котором он принимает живое участие, и возможности организовать такой же центр русской культуры в Грассе на вилле, где жил Бунин. Врач посольства, с которым консультировалась Оля по поводу своей странно протекающей аллергии. Оля вышла обескураженная. Он сказал: «Надо же, с моим сыном здесь происходит то же самое. Такая же жуткая аллергия. Что будем делать?»
Я сказал Оле: «Не огорчайся. Зато он умеет другое: приемы рукопашного боя, стрелять на бегу, метать нож...»
Оля сговорилась с Викой повести меня в какую-то клинику к знаменитому профессору. Надо замотать. Не хватает еще в Париже таскаться с бутылочками, сдавать кровь, делать клизмы. Чушь!
Кажется, никогда не испытывал такого волнения, как перед звонками Гошке, разве что еще – перед встречей с Марком Шагалом. Если они живы и я вижу их, значит, моя прошлая жизнь существовала. Шагала очень заинтересовала Оля. Он решил, что она из местных русских красавиц и я взял ее напрокат. Даже огорчился, узнав, что жена. И все переспрашивал, проверяя, местечковая недоверчивость. Амшея[273] помнит плохо. «Он был такой» – и покрутил пальцем у виска. Но вообще мы были ему малоинтересны. Он рвался наверх в мастерскую, где оставил работу. Тут я его понимаю. Представляю, сколько у него всяких посетителей. Он расписывает клавесин для какой-то королевской особы и, кажется... ночной горшок (впрочем, я, возможно, чего-то недопонял). Для него все его современники умерли, ведь ему скоро исполнится 92?
Оля услышала, как он почти шепотом сказал себе: «Каким надо было быть несчастным, чтобы написать такое» (о своей старой картине). Великая фраза и великий художник.
Оле он надписал репродукцию этой картины.
Гошка: «Никому не дано сделать бывшее небывшим».
Утром пошли смотреть «Кто-то пролетел над гнездом кукушки». Сначала поразила очередь: под дождем стояли люди со всего мира. Белые, желтые, черные. Переговаривались, шутили,
