Как мы все смелы в своих осуждениях, особенно те, кто и половины, и трети, и четверти не испытали того, что выпало на долю многих, как легко судим человека, поставленного в нечеловеческие условия... Как прекрасно, что ты не забыл сделанного тебе добра и, как мог, за это добро отплатил...
Когда в июне 49 года я сдавала экзамены за I курс, живя в общежитии второго этажа, то в это время шли госэкзамены твоего курса? Кажется, курса старше тебя – там была Элла Зингер. Я запомнила ее потому, что она боялась идти на какой-то экзамен, за ней бегали, ее искали, а она тем временем сидела на полу в нашей комнате, разложив около себя фотоснимки своего ребенка (кажется, незаконного?), рыдала и, обращаясь к своему малютке, говорила какие-то слова, вроде: «Знал бы ты, что ждет твою мамочку!» Куда она делась, эта маленькая рыженькая Элла? А ребенок уже усат и, возможно, женат уже по второму разу – ведь прошли не года, а десятилетия...
Твои «Муки» напустили на меня полно воспоминаний, которые вот уже третий день безмолвно развивают предо мною свой свиток... А очень правильно, между прочим, тобою сказано о том, что нет начинающих писателей... Ну и вообще – это все тебе очень удалось...
Радуюсь за тебя... Вот мы пришли с Верейским к тебе, в доме тепло, уютно, вкусно пахнет, щебечет малютка, сидящий на твоих руках, на кухне возится Маша с добрым лицом (Я – ей: «Маша, не беспокойтесь, мы уже обедали!» Она: «А у меня все готово, на всех хватит!»), стол накрыт, все уютно, все красиво, и сразу мне вспомнился этот же дом, который еще так недавно был угрюм, печален, обвалившийся потолок, холостяцкое угощение в лице кое-как накромсанного сыра, и особенно ясно вспомнился тот вечер, когда ты принимал каких-то немцев с «сопровождающими лицами», а я пришла к тебе часов в 9, на кухне было полно грязной посуды, которую, плача, мыла дочь Оля, и мы что-то ели на краю заваленного этой посудой кухонного стола, и я в какой-то момент (ты рассказывал, как угощал немцев, сам делая бутерброды) сказала: «Нет, Юра, тебе нужна женщина».
Она появилась, и слава ей: как она изменила тебя, твой дом, твою жизнь, и за такой рекордно-короткий срок!
Ну все. Целую тебя.
Твоя Наталья Ильина
Зимой Ю. В. читал мне главы из романа «Время и место». Самыми лучшими были часы, когда, прочитав несколько новых страниц, он вспоминал время, о котором писал в тот день. Много смешного, много печального.
Я помню рассказ Казанина, сидевшего в одной камере на Лубянке с отцом Ю. В. Валентин Андреевич тоже вспоминал детство и юность на Дону. Юра все больше возвращался в юношеские годы.
Роман уже жил своей жизнью.
Мне казалось, что я знаю Юру почти наизусть. Это было не так.
Иногда вдруг узнавала себя на страницах романа в беспощадном свете. Однажды после особенно откровенного и жесткого пассажа он спросил:
– Это ничего? Ты как?
Мол, держишь удар? Я ответила, мне кажется, спокойно:
– Это слишком. Но не обращай внимания.
Я знала, что так же беспощаден он и к себе.
Был один случай, мы заигрались в прямом смысле. Вздумалось мне изобрести ситуацию, будто мы – другие люди и только что познакомились. Я зарвалась, недооценив его пронзительное понимание людей, понимание не только того, чем человек хочет казаться, но глубже: он умел разбирать человека, как матрешку. Вот я и получила свое. Дело чуть не кончилось разрывом, а в дневнике появилась запись:
Теперь я знаю, какой она была с другими. Зачем я добивался этого знания? Вечное стремление дочерпывать до конца. Мать была права: не надо дочерпывать до конца. На дне бывает ил, водоросли.
И совсем другое.
Вчера ходили к Зимянину[267] большой компанией, просить за Ю. П.,[268] за театр, который медленно строится, против Минкульта со всеми его худсоветами, приемками и прочей дребеденью.
Маленький человечек сидел за огромным столом и время от времени тер виски со страдальческой гримасой.
А. участливо спросил:
– Мигрень?
– Да, мигрень от бессонницы.
Тема для всех близкая, и понеслась. Стали давать советы, как бороться с этим злом – бессонницей. Конечно же, деликатнейшим образом дали понять, что при такой загруженности государственными делами бессонница – бич неизбежный. Нужно то-то и то-то делать.
М. посоветовал горячий сладкий чай. Б. – прогулки перед сном. В. – детективы. Е. – какие-то травы и не работать допоздна...
Съехали на работу. Кто какое время предпочитает. Все делились опытом наперегонки, когда и как. Я молчал в углу. Было противно. Человечек все чаще бросал на меня короткий контрольный взгляд. Так учитель поглядывает на двоечника и хулигана, сидящего на последней парте.
– А вы, Юрий Валентинович, когда предпочитаете работать?
– А я предпочитаю вообще не работать.
«Испортил песню, дурак!»
Такие выходки даром не проходят.
У Зимянина была хорошая память. Когда, уже после смерти Юры, Олег Николаевич Ефремов задумал поставить «Старика» на сцене МХАТа, Зимянин, который по-прежнему «отвечал за творчество», категорически запретил это делать.
На Юру вообще иногда «находило».
Я помню первый визит к одним моим новым родственникам. Только что вышел сборник с «Домом на набережной», и один из родственников все никак не мог переключиться с темы грядущего гонорара.
– А сколько вы получите?
– Не знаю.
– Нет, ну все-таки.
– Не знаю, неважно.
– Как неважно?! Вы ведь живете от гонорара к гонорару. Что заработаете, на то...
– А я вообще больше работать не буду. Я вот женился на Ольге Романовне, чтоб не работать. Она женщина состоятельная, сценарии пишет. Перехожу на ее иждивение. Возьмешь? (Это ко мне.)
Мне было очень неловко, другим, кажется, тоже.
Я потом упрекнула:
– Зачем ты так! Нехорошо, я у них первый раз в доме...
– А надоело! Сколько да сколько, он и не прочитал даже, а уже сколько!
Зимой Ю. В. был в Финляндии. Необычная поездка, а ведь он не в первый раз был в этой стране. Да, эта страна значила для него больше, чем какая-либо другая: здесь работал его отец, здесь он, малыш, сидел у отца на руках, даже фотография сохранилась, сделанная в Ловизе. Но почему именно зимой восьмидесятого Юра, вернувшись из Финляндии, написал рассказ «Серое небо, мачты и рыжая лошадь», рассказ, который заканчивается ужасными словами: «Круг замкнулся, внутри него уместилась вся жизнь». Почему замкнулся? Почему уже уместилась? Ведь ему было только пятьдесят пять. Правда, анализ крови не очень благополучный, но с кем не бывает. Врачи поликлиники не беспокоились. А сам Юра никуда ходить по поводу здоровья категорически не желал. Был болевой приступ – наверное, камень.
В апреле сидел за столом, обедал. Вдруг побледнел, лоб в испарине. Встал, прилег на диван: «У меня, кажется, приступ аппендицита». Многое, связанное со здоровьем, зловещие симптомы, скрывал от меня. Хотя это он сказал когда-то: «Зачем я тебе нужен, я же гнилой насквозь».
В апреле он выступал на литературно-творческой конференции молодых. Конференция проходила в доме отдыха рядом с нашим дачным поселком. По дороге вспоминали, как много лет тому назад я убегала с
