Похороны показали, кто в России писатель.
Роман «Время и место» лежал в редакции «Дружбы народов». Главный редактор Сергей Алексеевич Баруздин, прочитав роман, как всегда, прислал письмо с лестными словами, с благодарностью за то, что Ю. В. отдал роман в «Дружбу», и с уверениями, что роман обязательно будет опубликован. Это настораживало. И не напрасно: роман застрял в недрах редакции. Одна дама сказала, что в художественном отношении роман слабее других.
Да не в художественности было дело, а в том, что Время остановилось, воздух сгущался, дышать было нечем, и дама учуяла привычный застойный запах.
4 августа 1980 г. Переделкино
Дорогой Юра!
Надеюсь, что наш разговор в четверг не огорчил тебя.
Хочу повторить, что отношение наше к твоему роману самое доброе и желание опубликовать его очень велико. И твердо!
Что касается высказанных замечаний, то они, конечно, на твое усмотрение. Может, ты и найдешь в них что-то полезное.
Я убежден, в частности, что многие из них легко снимаются мелкой правкой. О фамилии Костин все же подумать, по-моему, следует.
Итак, хочу еще раз договориться с тобой, что мы печатаем роман в №№ 5–6 будущего года.
Это, поверь, самый реальный срок и для нас, и для любого другого издания.
От души желаю тебе всего самого-самого доброго!
Жду от тебя однотомник «Сов. России».
Привет Оле!
Кстати, нет у нее сейчас книги для Нурека?
Искренне твой Сергей Баруздин
Юра сказал: «Нам придется ужаться, тратить меньше» – и засел в кабинете. Повесть в рассказах «Опрокинутый дом» он написал очень быстро, к началу ноября. Это тоже была повесть о жизни и, как оказалось, – прощание с жизнью.
Осенью Юра испытал чувство огромной утраты – умер Лев Гинзбург.
Лева как будто знал, что жить осталось недолго, как будто торопился набедокурить всласть. После смерти Бубы[277] семья развалилась. Оказалось, что недалекая, суетная Буба была осью, к которой крепилось все в этом сообществе абсолютно разных людей, каким была их семья.
Лева стал бесконечно одинок, искал утешения. И каждый раз на полную катушку: с разговорами об обустройстве, с планами, с безумными мечтами. Он всех выдергивал из обыденной жизни, как грибы с грибницей. Но и себя не щадил. Страдал, бегал, покупал билеты, встречал, провожал, противостоял...
И вот его нет. Как жить с этой дырой?
После смерти Левы Юра захотел уехать из Москвы. Выбрал Пицунду. В Пицунде мы встретили моих друзей из Ленинграда Диму и Лену Лазуркиных. Они приехали на машине, и Юра с радостью принимал их приглашения поехать то туда, то сюда. Он любил Грузию, и мы уезжали иногда далеко в горы, бродили, ели в придорожных закусочных.
Частенько заходил в наш номер Федор Абрамов, я старалась не мешать их мужскому застолью: бутылка коньяка, зелень, хачапури – «пир грузинских князей», шутили они и сидели допоздна, толкуя о том, о сем.
Приходил Федор.
– Ты, само, Юрка, говорят, у тебя рука в ЦК есть.
– Говорят. Но ордена она дает тебе и секретарство тоже, да и премию.
– Так ты, само, обиделся, что ли?
– Я – нет, а ты?
Смеялись.
Хорошо, что здесь Лена.[278] От нее идет неизменное тепло старой верной дружбы. Такое необходимое мне теперь особенно. Лена – единственный человек, в отношениях с которым никогда не было спадов.
Гриша[279] прочел поэму, где поминает Васю.[280] И вдруг стало так одиноко. Нет Левы, Вася далеко, все равно что на другой планете. Свидимся ли когда-нибудь? Интересны Федор и Василь Быков, но ведь не с ними столько пережито, столько потеряно и столько обретено...
Впервые чувствую всю полноту своей ответственности за единственных моих – Олю и Валентина. Первый раз в жизни чувствую боязнь умереть до тех пор, пока я им больше не буду нужен.
Никогда не буду его наказывать. Забрался с ногами на обеденный стол. Стоит, топает и глядит с вызовом. Я велел сойти. Не слушает. Еще раз, – топает. Ноги маленькие, в белых ботиночках, а топает сильно, и какие-то дурацкие красные рейтузы на подтяжках. Я его снял со стола и повел в угол. Он завыл. А в углу протянул мне облезлое деревянное колесико, – «На, папа». Откупался, выходит, или жалел меня?
Я представил, как огромный великан хватает меня за руку и тащит в угол. Стоит надо мной, что-то грозно бурчит. И вдруг великана становится жалко, ведь он огорчен такой ерундой!
В редакции «Дружбы народов» попросили дописать еще главу – тринадцатую, чтоб не было намека на то, что герой умирает. «Просветлить». Юра сообщил мне об этом пожелании с какой-то странной кривой улыбкой.
Дело в том, что об этом же просила и я, но по другим причинам. Мне казался дурным предзнаменованием финал. Когда Юра прочел последнюю главу, я заплакала, такая охватила тоска.
Юра дописал еще одну главу, и Татьяна Аркадьевна Смолянская, верный друг и редактор, прочитав новую главу, сказала о герое: «Уж лучше бы он умер. Такая страшная жизнь». Вот так «просветлил».
Глава была написана в декабре и называлась «Пережить эту зиму».
23 сентября 1980 г. Переделкино
Милый Юра!
А ты все-таки свин!
Вчера мы виделись с тобой во дворе Союза, но я забыл тебе сказать об этом.
Я прочитал в № 9 «Нового мира» рецензию на тебя и подумал: а почему же ты не считаешь нужным подарить своего «Старика» хотя бы мне и нашим нурекчанам?[281]
Ведь, право, мы не последние в издании этого романа.
А нурекчане даже рвались дать тебе «рабочую премию» за него, но мы вовремя их остановили. Чтобы гусей не дразнить!..
Итак, будь любезен!
Я жду «совписовского» «Старика» для себя и для Нурека – с твоими автографами!
Что касается «Времени и места», то еще раз говорю тебе: поверь, с этим романом все будет хорошо.
Лишь приложи минимальные, даже не максимальные, усилия.
Всех-всех благ тебе!
Сердечный привет Оле!
Не пора ли все же и ей показаться когда-то со своей книгой в Нуреке?
Искренне твой С. Баруздин
Кажется, в декабре или в январе мы поехали в Будапешт по приглашению ПЕН-клуба. Там же находились в это время Алексей Николаевич Арбузов с женой. Это был замечательный сюрприз. Каждый вечер мы ходили в кино и смотрели недоступные в Москве фильмы западных режиссеров. Втянулись так, что
