– Ну что? – нетерпеливо спросил второй.
– Кажись готова, – ответил он.
– Кажись – или готова? Разница есть?
– А как проверишь? Вроде да.
– Ладно тогда.
– Так пошли отсюдова.
– Погоди.
– А чё годить?
– Шкаф пихни, плохо как висит.
– А чё его пихать?
– А на хрен ему… так… висеть?
– А тебе чево? Висит и висит себе.
– Бесит, когда непорядок.
Он сделал шаг в сторону шкафа, половицы отвратительно скрипнули, хриплый голос раздражённо произнёс:
– Да пашшёл он… этот шкаф… Нахрен тут всё фигакнется… Итак вон сикось-накось провисает… Убьёт ить.
Помолчали, потом:
– Крепко шуровали мужики.
– Оно и видно, мудаки корявые… Вон свая завалавена, а на хрен? Видно же, что не само по себе оно всё развалилось, и слом вон свежий, гнилья-то вовсе нету… Пошли уже отсюдова…
– Постой тебе говорю!
– Чего зря стоять?
– Хорошо осмотрел?
– А чево там смотреть? Готова как есть.
– Палкой, палкой ткни, может жива ещё.
– Итак видно, чево тыкать, и что ты мне всё указывашь?
– Серый тебе сказал, чтоб всё как следует обделано было.
– А чево я? – опасливо сказал хриплый голос, торопливо выбираясь из сеней. – Сваливаем, счас бабы из церкви пойдут. Чуть что, так я… Ничего он мне не говорил. Тебе сказал.
– Серый сказал, нужен такой, чтоб три «а» было. А это как раз ты и есть.
– Чево-чево?
– Три «а» – это «абсоютно аморальный адиот».
– Чево? Я адиот? (Возня…) Я те покажу адиота!
– Тихо, тихо ты, не пихайся, а то и в нас палками потом тыкать станут.
– Я те покажу адиота…
– Так это ж Серый сказал… Ладно, пошли уже, пока, и, правда, органы не возбудились.
– Чево? Чьи органы?
– Правоохранительные, дурак.
– Оооооо… ёёёёёё… Скорей покойник возбудится, чем эти ихние органы.
– Ладно, сваливаем, там разберёмся.
И они, всё так же осторожно ступая, вышли из сеней и покинули, наконец, мой разорённый двор.
Ух…
Каждется, пронесло. Но вот опять какие-то люди. Знать бы кто…
– Мужики, чево ищете? – послышался сиплый голос с плотины.
– Телка с вечера нету, вот чево, – ответил Три «а»…
– Глянули, може, в сени забрёл.
– А за бучилой вон трое ходят, и подсвинок с ними.
– Ага, ходят.
– Не твой ли телок? Во-о-он с белым пятном на лбу… За баню сунулся…
– Пойдём глянем. И точно, мой. А мы тут лазиим, ноги ломаем…
– С тебя стакан.
– Сладимся.
Голоса стихли, ещё некоторое время раздавались удаляющиеся шаги, потом их тоже не стало слышно.
Тишина… Да, родилась я в рубашке, но лучше бы – в бронежилете!
Освобождая с осторожностью, ровно по миллиметру, своё, заваленное всяким хламом тело, я мистически смотрела на шкаф, который всё так же устрашающе висел надо мной, а из него убийственно торчал кирпич. Здесь и сейчас, я безоговорочно верила в телекинез: отчаянным взглядом, стараясь создать нечно ирреальное, как бы некий невидимый упор, я посылала сигналы вовне. Кирпич, будь человеком, не убивай меня. Я из тебя вставку в подприпечье сделаю и красной краской покрашу… Идёт? Ну же, соглашайся!
Что мне ещё оставалось делать? В таком положении охотно поверишь даже в прилёт марсиан воскресным днём на какой-нибудь летающей тарелке… И это не просто жажда жизни, и это не только страх смерти. Это, скорее, мощный инстинкт выживания, который требует от нас неукоснительного исполнения некоего священного долга, данного нам свыше – бороться до последнего издыхания…
Раз мы зачем-то пришли, – в страшным муках, к тому же, – на этот свет, то уж наверное, не для того, чтобы вот так вот случайно погибнуть, провалившись летним солнечным днём куда-нибудь в подпол или как-нибудь ещё, не менее глупо. Без точного выяснения этого вопроса назад и соваться нечего.
Боюсь, там нас не поймут…
Угол наклона шкафа, тем не менее, несмотря на все мои медитативные старания, хоть и медленно, но неотвратимо продолжал увеличиваться. Потихоньку сползал и кирпич, ища роковой встречи с моим лбом. Зачем только я их туда насовала? Пока, однако, эти ужасные кирпичи играли решительно полезную и даже спасительную роль – они помогали шкафу сохранять устойчивость, смещая центр тяжести к низу. Но через несколько минут, а может, и вообще мгновений каждый из них может стать причиной моего неминуемого бесславного конца.
Столь безальтернатиного будущего у меня ещё никогда не было. Погибнуть, будучи пришибленной кирпичом, в подполе собственного дома… Нарочно не придумаешь.
Ну, нетушки, извините, конечно, может, кого-то эта идея и веселит, однако, мне эта затея совсем не кажется привлекательной…
Я должна отсюда выбраться. Однако, легко сказать…
Раздалось слабое шуршанье. Я вздрогнула – этот тихий звук сейчас казался мне страшным скрежетом – так обострился мой слух. Но, присмотревшись, я с облегчением перевела дыхание – из-под сундука, из кучи всякого хлама, выбиралось, пока очень несмело, какое-то существо. Оно ещё пару раз несмело шурхнуло, и вот уже быстро выбежала прямо из рукава моей лежавшей на земле робы хорошенькая землеройка- бурозубка, она-то и была виновницей этого, так испугавшего меня шуршанья.
Милая мышка, привет тебе, зайка! Ты будешь единственным свидетелем моего бесславия, и за это тебе спасибо. Мне стало будто веселее. Она молча на меня смотрит.
Бурозубка – юркий и шустрый зверёк, которому всю жизнь приходится спасаться бегством. Эти милые зверьки живут здесь с первого года моего поселения вполне легально и спокойно себе зимуют под печкой. Эти симпатичные мышки ловко прыгали по лавкам в моём присутствии и даже как-то раз сидели на спине моей спящей собаки. Они, наверное, понимали вполне, что я им никакого вреда не сделаю.
Бурозубку я хорошо знала ещё на Вологодчине. Там она самый популярный зверёк среди четвероногих маленьких существ. Но и в Мордовии она, похоже, также проживает весьма охотно. Землеройки-бурозубки человеческие запасы почти не едят, зерно их мало интересует, они куда как охотнее питаются разными насекомыми, вредными жуками, червяками. Потому они и полезны человеку. Бурозубку нельзя убивать. Здесь, в Мордовском крае, столько лесов, настоящая тайга.
Бурозубки – санитары леса, они здесь, в этих природных декорациях, конечно, главные персонажи. Симпатичные непритязательные зверьки живут повсеместно – и в пойме реки, и в светлом ельничке. Вокруг
