Эстер откинулась на подушки шезлонга и устало улыбнулась горничной, которая только что заботливо накрыла ее голубым шерстяным пледом. Она так ослабела после родов, что даже мягкому покрывалу и теплому июньскому утру не удавалось согреть ее.
— Вам больше ничего не нужно? — озабоченно спросила Анджелина, перед тем как оставить синьору одну в беседке, где она захотела уединиться.
— Иди же, иди, — приказала Эстер, не отвечая ей.
— Я вернусь через полчаса, — пообещала девушка, поправляя складку пледа.
Эстер подождала, пока Анджелина удалится по аллее, и отдалась ощущению тишины, пронизанной ласковым солнцем, шорохом листьев и жужжанием насекомых, тишины, благоухающей ирисом и розами, с солоновато-горьким привкусом слез. После каждых родов у нее наступали эти приступы плаксивости. Но на сей раз слезы текли особенно обильно.
Она сунула руку под плед, достала из кармана домашнего платья пахнущий розовой водой батистовый платок и промокнула глаза. Новорожденная, появившаяся на свет такой маленькой и хрупкой, ранила ей не только тело, но и душу. Эта девочка была единственной из четырех детей, которую зачали в совокуплении желаемом, хотя и греховном, она была единственной, на чьем лбу никогда не появится ямка, как у всех Монтальдо.
Эстер чувствовала, что душа ее разрывается. У нее не было никого, кому она могла бы излить свое горе и свою радость, никого, кто мог бы ей посочувствовать и помочь. Она провела рукой по виску и усталым движением поправила прическу.
Острая боль, словно удар стилетом, пронзила ей грудь, затвердевшую от болезненного мастита. Это несчастье повторялось после каждой беременности и мешало ей самой кормить детей грудью, как ей всегда хотелось.
К счастью, в деревнях вокруг озера было нетрудно найти хорошую кормилицу. Ею стала Джиромина, здоровая, крепкая, хорошо сложенная женщина, с улыбающимся лицом, большими добрыми глазами, сама недавно ставшая матерью. Она нравилась Эстер своим искренним заразительным смехом, хотя оптимизм кормилицы и не мог ее успокоить.
— Вы знаете, синьора, эта девочка совсем не похожа на семимесячную! — с радостью воскликнула Джиромина, едва увидев новорожденную.
Эстер вспыхнула. Если бы ее взгляд мог испепелить в этот момент кормилицу, от нее бы уже ничего не осталось.
— Ну, ты и горазда, моя милая, говорить комплименты. Только учти, что моя дочь еще не в состоянии их оценить, — ответила она, взяв себя в руки.
Джиромина с безошибочным инстинктом простых людей тут же поняла, что коснулась больного места. Она виновато склонила голову на свою большую грудь, скрытую белоснежной блузкой, и прошептала:
— Простите мне мое невежество. Я часто говорю глупые вещи.
Это маленькое создание не имело права родиться в срок. Даже доктор Поцци не должен был знать, что девочка родилась в девять месяцев. Для всех она была семимесячной. Одной матери было известно, что девочку зачали в прошлом году в сентябре. В противном случае у ее мужа могли бы возникнуть подозрения, ведь за девять месяцев до этого Эдисон Монтальдо находился за океаном, в Соединенных Штатах, куда отправился с деловой поездкой.
Эстер проводила его до генуэзского порта. У причала стоял украшенный голубой лентой «Рекс» — огромный трансатлантический лайнер, самый скоростной среди морских гигантов. Эдисон поднялся на палубу, а она задержалась на причале, чтобы полюбоваться отплытием парохода. Волнение отплывающих и провожающих, которые махали друг другу, передалось и Эстер. Она тоже махнула платком и подняла синюю вуаль шляпки, чтобы вытереть несколько слезинок, выступивших от волнения.
Микеле, пожилой шофер, давно уже служивший у Монтальдо, стоял в сторонке и с нежностью смотрел на нее. Ему было жаль эту несчастную женщину. Честолюбивый и алчный муж пользовался ее деньгами, чтобы наживать состояние, и нисколько не заботился о ней самой.
Эстер не знала, что вместе с Эдисоном на судне находилась и Анна Гризи. Но даже если бы и знала, ничего бы для нее не изменилось, ибо причиной той измены и греха, который она приняла на себя, была не ревность, а отчаянная жажда любви, жажда страсти, которая смягчила бы хоть на миг тоску ее бесцельного существования.
Убаюканная тишиной, она, наконец, закрыла глаза и задремала.
— Синьора, извините меня, — разбудил ее чей-то шепот.
Эстер приоткрыла глаза и недовольно посмотрела на Анджелину, нарушившую ее покой.
— Тут монсеньор. Он приехал из Милана. Хочет повидать вас. Он ждет в библиотеке. Что мне сказать ему? — Волнуясь, горничная проглатывала слова: визит монсеньора она считала очень важным. — Мне жаль, что я вас разбудила…
— Проводи его сюда, — приказала Эстер. — И принеси вермут и печенье.
Монсеньор Себастьяно Бригенти, безусловно, был личностью значительной. Он имел немалый вес в курии и в самых важных миланских домах. Многие видели его в будущем епископом ломбардским. Те же, кто знал его ближе, готовы были поклясться, что он взял бы свой пастырский посох отнюдь не с благочестивым смирением, а скорее с решительностью сильного человека. Учитывая воинственный характер священнослужителя, его агрессивность и непредсказуемость в поступках и решениях, это предположение казалось весьма вероятным.
Монсеньор Бригенти родился в Бергамо. Ему было чуть меньше сорока. Он считался, по единодушному мнению, красавцем-мужчиной. Длинное церковное одеяние только усиливало впечатление силы и элегантности, которое внушала его стройная высокая фигура.
Когда Эстер увидела, что он идет по аллее, ее сердце на миг остановилось и тут же лихорадочно забилось, вызвав легкую одышку. Яркий румянец залил ее лицо. Она постаралась придать лицу выражение спокойствия и безразличия, но это ей удалось с большим трудом.
Монсеньор Бригенти вошел в беседку в сопровождении Анджелины, которая рядом с ним казалась еще более худой и невзрачной.
— Монсеньор, я не ожидала вашего визита, — начала Эстер, усаживаясь поудобнее с помощью Анджелины в шезлонге.
Затем взглядом приказала девушке вернуться в дом.
Едва горничная удалилась, мужчина уселся напротив Эстер и, прежде чем заговорить, долго смотрел ей в глаза.
— Как ты себя чувствуешь? — спросил он наконец суровым, почти ворчливым тоном.
— Не очень хорошо, — ответила Эстер.
— Ты скоро поправишься, — ободряюще сказал он, взяв ее руки в свои.
Эстер показалось, что она заметила в его взгляде тень укора.
— Роды были трудные, — проговорила она, словно извиняясь.
— Я это знаю. Тебе нельзя было больше иметь детей, ведь ты рисковала жизнью.
— Врачи много чего говорят. Но как бы то ни было, все прошло хорошо. На свет появилось чудесное создание. Божий дар, который я уже не надеялась получить.
— Я ее видел, твою девочку, — улыбнулся он. — Она красива и похожа на тебя. У нее мало общего с другими детьми.
— У меня ни один ребенок не похож на другого, — ответила Эстер. — У каждого из них свое лицо и особый характер.
— Но у всех есть одинаковый знак на лбу. А у малышки его нет, — осторожно заметил монсеньор. — Возможно, потому, что она родилась семимесячной.
— Ты и правда так думаешь? — спросила Эстер неожиданно грустным и нежным тоном.
Вплоть до этого момента они разговаривали и глядели друг на друга просто как двое хороших знакомых, но тут мужчина побледнел и сильно сжал ее руки.
— Что ты хочешь этим сказать? — в замешательстве спросил он.
Скрип гравия прервал их разговор.
— Анджелина идет, — шепнула Эстер.
Девушка вошла в беседку, поставила большой деревянный лакированный поднос на стол и сняла
