Это такая метеорологическая аномалия, о которой ты будешь рассказывать своим детям, если, конечно, не отморозишь себе язык, — пошутила она. — Послушай меня, Эмилиано, не отказывайся от горячего полдника.
— Ладно, мама. Но только здесь, если ты не возражаешь, — упорствовал мальчик.
— Хорошо, — сдалась мать. — Я пришлю Анджелину разжечь тут камин, чтобы ты смог пережить этот ледяной июль и передать о нем свои воспоминания потомкам.
Эстер встала, вся закоченевшая, и направилась к двери.
— Прошу тебя об одном, — сказала она, прежде чем выйти. — Постарайся складывать страницы рукописи точно так же, как они были. Ты ведь знаешь, что отец может простить тебе любопытство, но не потерпит беспорядка.
— Последую твоему совету, мама, — пообещал Эмилиано, снова принимаясь за чтение.
Эстер собиралась уйти, когда на пороге появился мальчик. На красивом худеньком лице его блестели большие глаза, полные робости и любопытства. Увидев, что его заметили, малыш стыдливо спрятался за створкой двери. Губы его были испачканы шоколадом, в руке он держал надкусанное печенье.
— Иди сюда, Фабрицио, — позвала Эстер, улыбаясь ему. — Иди, не прячься, — ласково добавила она.
Малыш выглянул и снова спрятался. Эмилиано оставил в кресле рукопись и направился к двери.
— Ну же, иди сюда. Мы ведь с тобой друзья, — ласково уговаривал он ребенка.
Фабрицио, слегка прихрамывая, вышел из своего убежища, чтобы доставить удовольствие Эмилиано, к которому относился с благоговением. Эмилиано был его идолом, его богом, неиссякаемым источником всяких сказок и историй, которые приводили малыша в восторг.
— Мама говорит, что я не должен заходить в комнату господ. — Голос у ребенка был чуть хриплый, и из-за одышки он запинался, как человек, которому не хватает кислорода.
Проговорив это, он повернулся и убежал, слегка припадая на одну ногу: полиомиелит, от которого он почти вылечился, оставил неизгладимый след.
Эмилиано возмущенно уставился на мать.
— Кто-нибудь должен объяснить этому бедному ребенку, что он живет в своем доме, точно также, как я и остальные дети!
Эстер вспыхнула, и ее больное сердце бешено застучало.
— Что такое ты говоришь? — растерянно пролепетала она.
Необыкновенное сходство между Фабрицио и Эдисоном Монтальдо, не говоря уж об отличительном знаке на лбу, было замечено даже мальчиком, который осмеливался теперь сказать ей об этом прямо.
— Я говорю, — ответил Эмилиано другим, более спокойным тоном, — что мы не в девятнадцатом веке. Если сын поварихи живет в одном доме с нами, он должен иметь и наши права. И ему нельзя запрещать входить в наши комнаты.
Эстер вздохнула с облегчением.
— Ты знаешь характер Джильды, — объяснила она. — Она передала сыну крестьянскую почтительность к хозяевам. Фабрицио постепенно привыкнет и освоится в нашем доме. Но ему нужно на это время…
Но Эмилиано уже не слушал ее. Эта тема была для него исчерпана. Он снова уселся в отцовское кресло и углубился в рукопись.
Эстер вышла в коридор и задумалась. Потом снова заглянула в кабинет.
— Мне пришла в голову идея, — сказала она. — Уже давно мы ни с кем не встречаемся. Отчасти это из-за войны, отчасти из-за рождения Лолы. Что ты скажешь, если на днях мы пригласим кое-кого из друзей?
— Кого, например? — рассеянно спросил мальчик.
— Например, Веральду Ровести. И кое-кого из ребят.
Эмилиано взглянул на мать с едва заметной иронией. Она прекрасно знала, что его не интересовали сверстники, и, конечно, это предложение имело другую цель. Ровести тоже был крупным издателем и серьезным конкурентом, но деловое соперничество не мешало двум семьям поддерживать дружеские отношения.
— Не хочешь ли ты поговорить с ней о романе Гризи? — задал мальчик провокационный вопрос.
— О, нет, мой дорогой. Это твое личное дело, — улыбаясь, возразила мать. — Я подумала лишь о Пьер-Джорджо Комотти. Он наш близкий друг. А теперь остался без работы, — призналась она.
— Я не знал, что он тоже в черном списке, — пошутил Эмилиано.
Все в семье знали о таинственной маленькой записной книжке, с которой Эдисон никогда не расставался. В книжку он заносил имена своих авторов и сотрудников. Каждому имени соответствовал условный знак, смысл которого был понятен лишь ему одному. Не раз мальчик слышал, как отец восклицал: «Этого надо перенести из белого списка в черный». Для самого Эмилиано это была только забавная игра, для лиц же, занесенных в эту маленькую книжку, она означала нечто более серьезное. Нередко такой фразой решалась их судьба.
Только Эстер с ее тактом и настойчивостью удавалось иногда нарушить планы мужа, пользуясь своим влиянием на него.
— Пути господина отца нашего неисповедимы, — пошутила она.
— И таинственны, — заключил мальчик.
— Не всегда. Его антипатия к Комотти, например, вызвана тем, что журналист — полная его противоположность. Комотти родился аристократом, он образован, имеет диплом.
— А папа? — осведомился Эмилиано.
— Папа — человек, который сам себя сделал. Его способности увели его далеко. Однако это не мешает ему завидовать Пьер-Джорджо Комотти. Но что ты заставляешь меня говорить! — спохватилась Эстер, осознав, что рассуждает о серьезных вещах с сыном, которому еще только одиннадцать лет.
— Ты думаешь, я не понимаю? — обиделся Эмилиано.
— Я думаю, что ты понимаешь слишком много, — заключила она. — И это меня сильно беспокоит.
1990 год
АРЛЕТ
Глава 1
Я была в центре запруженной народом площади. Рядом со мной толпились люди: студенты, белошвейки, лавочники, слуги, солдаты, мальчишки и добропорядочные буржуа — все точно сошли со сцены, такими нереальными они казались. Около моих ног крутился щенок с большими висячими ушами и глазами, полными бесконечной преданности.
Щенка звали Пиппо, и он потянул меня за собой по какой-то желтой сверкающей поверхности, в которой реальность отражалась как-то искаженно. Радостная атмосфера превратилась вдруг в чудовищный бред. Собака стала драконом со многими головами — одни из которых были головами хищных животных, а другие, сверкающие полированным металлом, походили на жестоких механических роботов.
Неожиданно желтая поверхность начала шевелиться, вздыматься, словно бурное море, и, превратившись в черную пучину, все поглотила. Я сопротивлялась таинственной силе, которая пыталась увлечь и меня, хотела кричать, но мне удалось издать лишь слабые стоны.
— … Синьора, синьора, вам плохо? Встревоженный женский голос вызволил меня из пучины, и ласковая рука вернула на поверхность. С трудом я открыла глаза. Горничная в голубой форменной одежде наклонилась надо мной. Я лежала на кровати с шелковой ночной рубашкой в одной руке и золотой булавкой
