Тот слегка повел бровями:
– Твердохлебов подсунул?
– Его работа.
– Оборотистый этот либерал… – Подписывает телеграмму. – Кстати, в новых списках кандидатов в Думу есть его фамилия?
– Нет. Он наотрез отказался баллотироваться.
– Наконец-то он понял, что его время давно прошло… Впрочем, в Думе он сделал кое-что и полезное.
– Очень энергичен, очень.
– Если бы не его комиссия, нам бы ни за что не утвердили в бюджете двести тысяч рублей на сельскохозяйственную науку… Подумать только – с одиннадцати тысяч поднять до двухсот! Клянусь тебе, Хомяков, без вашей Думы мне бы не утвердили эту сумму.
– Бюджет-то он пробил, да куда сам пойдет после Думы?
– Восстановится в прежних правах губернского агронома.
– Не думаю… Министр не простит ему этого шестилетнего либерализма.
– Да, эти его либеральные заскоки… Хороший ученый и большую пользу мог бы принести отечеству и науке.
Петербургская квартира Твердохлебова. Иван Николаевич собирает вещи, укладывает чемодан. Входит квартирная хозяйка, аккуратно одетая, уютная старушка, подает пачку писем и газет:
– Почта вам, Иван Николаевич.
– Спасибо, Надежда Яковлевна.
Старушка уходит. Твердохлебов быстро перебирает конверты, останавливается на одном – обратный адрес не заполнен, только помечено: «г.Шуя». Он вскрывает конверт, читает письмо:
«Народному представителю от рабочих г.Шуи.
Иван Николаевич!
Не нахожу слов для выражения Вам безграничной благодарности за ходатайство за Михаила Васильевича Филимонова.
Мы, рабочие г.Шуи, были ошеломлены ужасным приговором над нашим дорогим учителем, но и не могли ничего сделать, так как лишены возможности говорить. Сердце обливается кровью, смотря на наше правосудие. И это делается в XX веке, при наличности Государственной Думы. Нас удивляет молчание владимирских депутатов о таких вопиющих несправедливостях…»
В дверь постучали.
– Войдите.
Входит Надежда Яковлевна.
– Я совсем забыла передать: заходил к вам высокий бородатый господин, говорит – из Сибири. Сказал, что будет к вечеру…
– Спасибо, Надежда Яковлевна. Я сейчас ухожу… Если он придет, путь непременно подождет меня.
– А вдруг ему ждать придется долго? Что сказать?
– Не придется… Скажите, что у министра земледелия. Тот не задержит.
Министр земледелия – внушительных размеров мужчина с холеной окладистой бородой. Твердохлебов сидит перед ним такой неприметный, обыденный, и только глаза настойчиво, требовательно смотрят на министра. Хозяин кабинета говорит басом, добродушно посмеиваясь, а глаза отводит, прячет.
– Мы ценим ваш талант, богатый опыт, но сфера общественно-государственного служения, к сожалению, небезгранична. И что-либо обещать вам в данный момент, к сожалению, не могу.
– А что же тут обещать? Вы меня восстановите в правах губернского агронома. Я имею на то право – шесть лет отработал в Думе.
– Да, но вы были уволены раньше вашего избрания. Если не ошибаюсь – в девятьсот шестом году? За революционную деятельность?
– Я никогда не был революционером. Или съезд сибирских крестьян, который провел я, вы считаете революционным актом?
– Если съезд проходит по указанию властей, то нет. И потом, политическая окраска вашей деятельности в Думе имела определенное направление.
– Я не принадлежал ни к одной партии.
– И тем не менее.
– Вы не хотите восстанавливать меня в правах?
– Ну зачем же так категорично? Просто у нас нет подходящей губернии, где бы вы смогли развернуть во всю силу ваши организаторские дарования.
– Но одну из тех опытных станций, которые будут заложены на деньги, что я выхлопотал, – вы сможете доверить мне?
– О тех станциях говорить еще рано.
