– Хорошо! Тогда назначьте меня на Саратовскую опытную станцию помощником директора по селекции.
– Ну что вы, Иван Николаевич, – широко улыбнулся министр. – Такого крупного ученого и помощником директора? Я сам бы рад был работать у вас в помощниках. Если вы читали мои статьи, то, может, изволили заметить – я пользуюсь вашими выводами. Весьма признателен…
– Не стоит благодарности. – Твердохлебов встал. – Честь имею!
На людной петербургской улице торопливо идущего Твердохлебова нагоняет лихач. Из коляски выпрыгивает Смоляков и кричит во все горло:
– Что, Иванушка, не весел? Что головушку повесил? – Обнимает Твердохлебова за плечи. – А я за тобой в министерство катал. Выручать… Го-го!
– Мерзавцы они! Мерзавцы! Я им двести тысяч на науку выхлопотал, а они же мне места не дают. Даже на станцию… помощником директора.
– Да плюнь ты на них! И на их двести тысяч. Мы тебе миллион дадим! И такую станцию отгрохаем, что на весь мир загудим. А земли сколько хочешь. Рожалая, сибирская… Э-эх, косоплетки за спиной! – Он обернулся к лихачу: – Эй ты, козолуп! Дорогу в кабак знаешь?
– В какой?
– Где цыгане.
– Известно.
– Ну, по рукам, что лича? – тискает он руку Твердохлебова.
– Обговорить надо.
– А вот там и обговорим, и отметим… – Они садятся в пролетку. – Пошел!
И лихач срывается с места.
– Эй, чавеллы!
– Хоп! Хоп! Хоп! Хоп!
– Что ты?.. Что ты?
Поют цыгане, трясут плечами, звенят бубны.
А за столиком, в укромном кабинете, сидят Смоляков и Твердохлебов и не столько пьют, сколько заняты разговором.
– Так и отказал тебе министр? – спрашивает Смоляков.
– Если бы просто так… А то еще с издевкой, – отвечает Твердохлебов. – Сидит, бороду поглаживает, говорит басом, добродушно посмеиваясь, а глаза отводит в сторону. Я не выдержал и сказал: честь имею!.. А за порогом выругался от бессилия.
– И прекрасно! – сказал Смоляков.
– Чего же прекрасного-то?
– А то, что послал их к чертям собачьим. И едешь в Сибирь. Я уж учуял, депешу дал, чтоб встречали. И цех для твоих образцов приготовил.
– Образцы у меня собраны… Только по Тобольской губернии около семисот…
– Я читал твои статьи о тобольских пшеницах. О чем говорить!
– Дело не только в пшеницах. Я хочу заложить линии и по кукурузе, по картофелю, по конским бобам, гороху, могару, сорго, свекле…
– Отлично!
– Я хочу провести агротехнические опыты! Влияние томас-шлака и селитры на урожай картофеля, влияние способов посева овса, сравнение урожаев смесей двух рас яровой пшеницы с урожаем чистой расы…
– Превосходно!
Кострома. Тот же самый дом Твердохлебовых на Нижней Дебре. Но теперь мы видим просторную гостиную с растворенными дверями на террасу. Обстановка довольно скромная. В гостиной сидят тетя Феня, Ирина, Муся. Сестры тихонько наигрывают в четыре руки на пианино. Тетя Феня слушает плохо, все поглядывает на террасу. Хозяйка Анна Михайловна с палитрой и кистями стоит у мольберта, набрасывает портрет худого длиннолицего молодого человека, сидящего в шезлонге. Тот курит и говорит, лениво покачивая ногой:
– Черт-те что! Не глаза получаются, а провалы, колодцы! Я пока еще живой.
– А я виновата? У тебя взгляда нет, Филипп, мысли!.. Или ты спишь?
Да, это тот же Филипп Лясота, но еще совсем молодой, без бороды.
– Я забываю мир – и в сладкой тишине я сладко усыплен моим воображеньем… – бормочет он.
Тетя Феня заметно нервничает, наконец встает, подходит к Анне Михайловне.
– Аня! Ты можешь оторваться наконец! Я сегодня уезжаю.
– Попробуем теперь краплак… – говорит свое Анна Михайловна и кладет кистью мазок. – Вот так! – Не отрываясь от работы: – Феня, голубчик. Ведь ты знаешь мою привычку: когда я пишу, чувства мои трезвеют, я могу принять самое нужное решение. Говори! Здесь все свои.