Их встретили у порога дружными криками: «Хозяин пришел! Хозяин!»
За столом сидели четыре девушки и два бородатых парня в ковбойках и джинсах. Среди застолицы Воронов с удивлением увидел Катю. Он в момент протрезвел и замешкался у порога…
– Чего же вы, товарищ инженер, остановились? Иль не узнаете? – Она пьяно улыбалась и с вызовом глядела на него. На ней был теперь модный светло-серый свитер с оленями на груди, на плечи падали крупные волны распущенных кос. – Идите ко мне!.. Не бойтесь… Место свободное, – она хлопнула по стоящему рядом стулу и во все горло захохотала.
Воронов отступил в сени и впотьмах стал нащупывать наружную дверь. За ним вышел в сени Юпо.
– Ты куда?
– Я уйду!.. Не могу. Противно…
– Дурак! Х-хе. А мне нравится эта эпистолярная любовь.
5
Весна в этом году на Тихом океане была ранняя; еще в апреле на речных разводьях и по болотистым распадкам зазеленели красноталы, потом тронулся, закурчавился подлесок – черемуха, жимолость, амурская сирень; но монгольский дуб долго еще держал прошлогоднюю жухлую листву, отчего прибрежные сопки до самого мая сохраняли красноватый ржавый оттенок, точно они были железными. Но майское солнце здесь горячее, и, несмотря на холодные ветреные зори, мало-помалу доверчиво раскрылся и монгольский дуб и сразу все заполнил своей широкой густой листвой, и скрылись в его округлых кущах все еще нагие голенастые ветки маньчжурского ореха и колючие сучья аралии, цепкие, точно пальцы. А к июню не выдержали и эти нежные недотроги и выбросили, как стрелы, редкие перистые листья.
– Ну, теперь жди погодки, – говорили старожилы.
И она пришла. По утрам высокое белое солнце так пригревало палатки, что в них становилось душно, как в парной на верхней полке; люди просыпались рано и выходили наружу с красными опухшими лицами, с тяжелой пьянящей одурью в голове. Ругали и палатки, и не в меру холодные ночи, и жаркое, как раскаленная сковорода, утреннее солнце.
Зато под вечер, когда яркие малиновые зори блестели на полированной от безветрия поверхности моря, дышалось легко и радостно. Люди становились добрее, общительнее. Они карабкались на лобастые прибрежные кручи, бродили по таежным сырым распадкам или собирались на заманчивые озорные причитания гармони, превращая бетонированные отмостки возле новых домов в танцплощадки. Особенно веселы и общительны были вечера получек или собраний в Управлении. В такое время стекались со всех участков минчане и туляки, краснодарские и приморские и гуляли, колобродили до самого утра. Маленький дощатый клуб, а точнее – плохонький барак, не вмещал всех танцоров и гуляк; тогда осаждались и брались с бою еще не заселенные новые дома, школы, и в вестибюлях, коридорах, комнатах, пахнущих известью, краской, гулких, как барабаны, гремели сапоги, выбивали дробную чечетку туфельки, пели, смеялись, целовались, плакали и дрались. Здесь были свои законы и порядки, свои герои и усмирители. Тревожные трели милицейского свистка здесь значили столько же, сколько воробьиное чириканье на базарной толкучке. Что мог сделать участковый с громогласной танцующей оравой людей, порой уносившей на своих подошвах свежую окраску полов? Да и никакой оплошавший прораб не обращался за помощью к милиционеру. Для такого дела была более надежная сила – целая команда отоспавшихся за день пожарников или бригадмильцев – ударная сила Синельникова, как звали ее на стройке. Главный инженер подбирал в нее рослых отчаянных парней из владивостокских портовых грузчиков. Платил он им хорошо и требовал, когда нужно, навести порядок. Они отлично понимали его.
Под вечер второго июня рабочие вороновского участка собирались на стройку за получкой. Возле конторы их ждали грузовые машины. Те, кто постарше, наскоро сполоснув лицо и руки, лезли в машины в чем были на работе, поторапливали друг друга, покрикивали на шоферов:
– Поехали! Нечего ворон ловить…
– Журавля в руку захотелось.
– Ну, кому журавля подадут, а кому и синицу сунут.
– Кто на что горазд.
Торопились, предвкушая скорую выпивку, побаивались, что закроются магазины либо не достанется того, что следует.
А те, что помоложе, тщательно умывались, причесывались, надевали галстуки, яркие платья, пудрились… Погода стояла ясная, теплая. Значит, будут танцы, встречи, гуляния.
Лиза уже успела забежать в барак, надеть свое любимое васильковое платье и теперь вся трепетала от какого-то радостного возбужденного нетерпения.
– Ой, мальчики, ну где же Катя? Позовите ее.
– Придет, – равнодушно отзывался Семен. – Сварку последнего узла запорола… Вот и задержалась. Да и куда торопиться? Лишнего все равно не дадут.
Он не любил эти суматошные вечера, и вид у него был самый будничный: белесые кирзовые сапоги, видавшая виды репсовая курточка и выглядывавшая из-под нее какая-то рыжая застиранная ковбойка. К тому же первое жаркое солнце всегда отражалось, как говорили в шутку, на Семеновом лице: и его острые скулы и короткий толстый нос каждую неделю меняли новую кожу – то краснели, то синели, напоминая порой перезревшую сливу.
– Сеня, ты бы хоть сапоги кремом почистил, – сказала Лиза. – Они у тебя точно брезентовые.
– Брезентовые и есть. Не нравится?
– Бирюк ты.
– А ты пуговица. Сияешь, как будто тебя суконкой начистили.
Лиза не умела сердиться и прощала Семену всякие дерзости. Она считала его ужасно умным человеком и предана была ему, как отделенный ротному командиру. С ним она приехала из десятого класса на стройку и, когда распределяли их по участкам, не задумываясь пошла вместе с Семеном. Благодаря ему она и крановщицей стала. Втайне Лиза влюблена была в него. За что? А кто его знает! Наверно, за то, что он
