только бы дотащиться до дому. А мне говорят, что появился в нашей гавани Воронов, получил участок и уже шумит. Сколько же мы не виделись? Почти три года.
– Да, почти три. На Камчатке я изредка почитывал твои длинные очерки.
– Не могу коротко писать, беда моя.
– А ты восторгайся поменьше, оно и выйдет короче.
– Нельзя не восторгаться, Сергей. Ты смотри, что делается кругом. Вот на этом месте, где мы сейчас с тобой стоим, два года назад шумела тайга. А в бухте? Давно ли на рейде покачивались только старые кунгасы? А теперь пирсы железобетонные, новенькие сейнера! А молодежь! Сколько к нам едет орлов с запада! Это воспевать надо. Газета, братец мой, это – гимн нашему труду, а журналисты – поэты в прозе. – Он выкинул длинный худой палец. – О! Выпьем за журналистов!
– Ну ладно, давай выпьем, а там разберемся. – Воронов налил в стаканы водку. – Будь здоров!
– Как твои успехи в музыке? – спросил Терехин.
– Так же, как твои в поэзии. – Воронов ткнул его в бок, и оба засмеялись.
– Мы с тобой, так сказать, нештатные творцы. С нас взятки гладки, – сказал Воронов.
– Славно сказано. Выпьем за творцов.
Терехин разлил остаток водки, выпили.
– А помнишь, Сергей, День Победы? Вечерняя Дворцовая площадь, море народу и сверкающий в огнях купол Исаакия!
– Врешь, бродяга! Купол Исаакия был весь заляпан серой краской.
– Ну, значит, мне показалось. Не в этом же суть, это детали. Главное – мы с тобой, два солдата-сапера, два будущих студента – строитель и филолог, идем вдоль Невы и мечтаем.
– Опять врешь! Мы просто горланили и были пьянее, чем сейчас.
– Не придирайся к деталям. Ты сказал, что, пока не построишь сотню домов, – не сядешь за пианино, а я поклялся написать сотню очерков, потом взяться за стихи.
– И полгода сочиняли песню, – усмехнулся Воронов. – Помнишь? «Ты далека, Россия, с ветрами буйными, с вихрями снежными…»
Он подошел к пианино и взял несколько резких аккордов.
– Помнишь? Кроме этих двух строчек, кажется, так и не продвинулись…
– Зато с каким жаром сочиняли…
– Кстати, почему – «Ты далека, Россия»? Этого я так и не понял.
– Мода была такая… Все куда-нибудь уезжали, кто в Германию, кто в Китай… Ну, как на стройке? Освоился?
– Вроде бы. Все тихо и гладко. Все как будто довольны, а особенно Лукашин.
– Я решил написать о нем очерк. Примерный руководитель.
– Не руководитель, а начальник. Разница! Эх, хороший бы из тебя богомаз вышел… в старину.
Терехин засмеялся.
– Люблю тебя, Серега, хоть и грубиян ты. Давай споем приморскую.
Воронов одним пальцем стал аккомпанировать, и они запели:
Они не заметили, как в комнату вошел сильно захмелевший Зеленин.
– Хм, слова-то какие, – ухмыльнулся он за их спиной. – «Месяц, подняв якоря». Уж эти поэты – и якоря месяцу навесят, и рога приставят, и еще черт знает что. – Он подошел к столу, наклонил бутылку и, убедившись, что она пуста, поставил на место. – М-да… Вы здесь поете, а там начальство сердится. Начальство любит почет и внимание к своей персоне, даже в гостях.
– А твоя персона что любит? – спросил Воронов.
– Водку.
– Вот учись у него краткости, – сказал Воронов Терехину. – Все ясно, ничего не убавишь и не добавишь.
– Нет, почему ж не добавить, – возразил Зеленин. – Пошли к столу и добавим.
Их встретил Лукашин поднятой стопкой:
– Вы что ж это прячетесь, деятель?
– Виноват! Друг с Фонтанки утащил… – сказал Воронов, наливая себе.
– А мы здесь как раз отмечали вашу домовитость. Значит, с Фонтанкой покончено навсегда. За дальневосточное пополнение!
Все выпили. Лукашин, поддевая вилкой заменитель шпротов – местную корюшку, развивал свою тему:
– Если с Камчатки заезжают к нам, это, значит, серьезно. Обычно на Камчатке отрабатывают срок и едут на запад.
