– А подрывать авторитет колхоза и председателя возможно?
– Но что же делать? Иначе будет низкий урожай.
– Сколько еще хочешь купить семян? Дай мне твою цифру.
Селина вынула из планшетки лист бумаги и написала «250 цн.».
– Пожалуйста, – протянула она листок.
Волгин взял красный карандаш, жирно обвел кружком эту цифру, поставил точку и сказал:
– Эту цифру я беру в арбит. Ясно? Сей пшеницу по сто семьдесят килограммов! А кукурузу – ту, что есть. Все!
«Взять в арбит» у Волгина значило – спор окончен.
«Ну подожди, баран упрямый. Вот проспишься, я тебе устрою парную с веником», – думала Надя.
Она знала, что спорить с ним теперь бесполезно, и решила подготовить к завтрашнему звеньевых. Егора Ивановича она застала дома. Он сидел за столом, подсчитывал свои будущие доходы и заносил их в школьную тетрадь.
– А, племянница! – приветствовал он Надю не вставая. – Проходи.
К столу вместе с Надей подошла Ефимовна, кивнула на исписанную тетрадь.
– Все считает, все плантует…
– А как же? Доходы!
– Журавель в небе.
– Нет, мать. А вот он, договорчик с председателем… – Егор Иванович показывал бумагу не столько Ефимовне, сколько Наде. – Смотри, вот она, его подпись, вот – моя. «Егор Никитин». И печать есть… А роспись у меня – прямо директорская.
– От росписи до урожая окарачиться можно, – заметила Ефимовна.
– Ничего! И урожай будет, и премию получу. Эх, мать! Куплю я тебе мотоциклу, и будешь ты на ней ездить корову доить…
– Будет тебе дурачиться, – Ефимовна махнула рукой и отошла.
– Поди ты… не верит колхозная масса в высокую оплату… – с ухмылкой сказал Егор Иванович.
– Ты семена-то свои видел, дядя Егор? – спросила Надя.
– Нет еще, а что?
– Проверяла я всхожесть…
– Ну?
– Не знаю, как тебе и сказать. Пойдем-ка завтра на склад. Сам посмотришь.
На следующий день ранним утром, открывая амбар, Семаков недовольно ворчал:
– Вы бы еще среди ночи подняли меня. Ни свет ни заря взбаламутились. Что ж вам теперь, фонарь прикажете подавать?
– Разберемся и так. – Егор Иванович прошел к ларям, запустил руку в один, в другой, в третий; он пересыпал кукурузу из ладони в ладонь, близко подносил ее к глазам, брал на зуб. За ним ходили Надя и Семаков. Молчали. Наконец Егор Иванович тревожно спросил Надю:
– Какая всхожесть? Не темни!
– Шестьдесят процентов.
– Сама наполняла растильню?
– Да.
– Это не семена, а мякина! – сердито сказал Егор Иванович Семакову. – Я такой кукурузой сеять не буду. И другие откажутся.
– А где взять лучше? – спросил Семаков.
– Не знаю.
– Каждый год сеяли, хороша была.
– По шестьдесят центнеров зеленки-то? Ничего себе, хороша!
– Ступай к председателю. Это его дело.
– И пойду.
А через час после этого разговора все звеньевые и подручные сбежались в правление, словно по тревоге. Кто их успел оповестить? Когда? Уму непостижимо. Волгин ничего хорошего не ждал от этой встречи, вчерашней смелости у него и следа не осталось. Трещала голова. И он сказался больным, но и дома его не оставили в покое. В обед к нему нагрянули Егор Иванович, Надя и Семаков.
– Вы уж и помереть не дадите спокойно. – Волгин лежал на кровати с головой, обмотанной полотенцем.
Он встал и, кряхтя, натянул валенки.
