Он подошел к своему дому, нащупал в темноте замочную скважину и открыл дверь.
Пустующие комнаты его холостяцкой квартиры были пугающе неприютны, словно увидел он их впервые: узенькая железная койка, покрытая серым солдатским одеялом, голый диван, ворох газет на полу… У него была скверная привычка – бросать просмотренные газеты на пол и не убирать неделями. Он долго стоял у порога и вдруг остро почувствовал одиночество; и такая тоска подкатила к самому горлу, что дышать трудно стало. Он растворил окно и начал собирать газеты: «Хоть печку затоплю – все веселее с огоньком будет…»
17
Через неделю, июньским погожим утром, Песцов укладывал свой нехитрый багаж в райкомовский «газик». Всего-то было два потертых фибровых чемодана, зеленый охотничий рюкзак да ружье в чехле. На машине можно было добраться только до переправы, а дальше придется ехать километров двадцать по таежной дороге на телеге. Уложив багаж на заднем сиденье, Песцов посмотрел на прикрытые ставнями окна, на опустевшую избу, где он прожил почти три года, и невесело подумал: «Как берлога… Хозяин вылез – и все мертво. Шатуном живу, бродягой».
Он круто повернулся и крикнул шоферу:
– Трогай! Чего ждать!
Шофер нажал на стартер, и «газик» тронулся, набирая скорость. Ветер ворвался в щель под приподнятое смотровое стекло, надул рубахи на Песцове и шофере, сразу сделал их толстыми и горбатыми.
– Смотри, кажется, сам идет, – сказал шофер, кивнув головой в сторону высокого пешехода, идущего навстречу обочиной дороги.
– Ну-ка останови! – приказал Песцов и вылез из машины.
К ним приближался Стогов в расстегнутой белой рубашке, с толстой суковатой палкой в руке.
– Быстро ты уложился, – сказал он, здороваясь. – А я думаю, что за сборами тебя застану. Вот, решил пройтись до твоей хаты. Моционю, брат. Одышка донимает, да и нога расшалилась. Вчера пришел к врачу, он спрашивает: «Что с ногой-то?» – «Да, говорю, наверно, старость подходит». А он посмотрел на меня и выпалил: «Она уже подошла». Вот и пришлось прихватить палку, чтобы от старости отбиваться. – Стогов громко засмеялся.
Песцов скупо улыбнулся.
– М-да, – неопределенно произнес Стогов, и его широкое рыхлое лицо сделалось озабоченным. – Матвей, ну-ка на минутку отойдем! – Он взял Песцова под руку, отвел на несколько шагов от машины. – Жене-то не звонил перед отъездом?
Песцов вскинул голову.
– Зачем?
– Ну… – Стогов неопределенно покрутил ладонью. – Хоть бы развод запросил.
– Запрашивал.
– А что она?
– Говорит, не время, – Песцов невесело усмехнулся. – Диссертацию готовится защищать… Потерпи, говорит, до осени.
– Ты вот что, Матвей, примешь там дела и до уборочной махни-ка недели на две в город, а? Может быть, и столкуетесь с ней… Сойдетесь. Мой шофер подбросит тебя от переправы до станции… Только позвони.
– Зачем вам это нужно? – Песцов печально глядел на Стогова.
– Не мне это нужно, а тебе. В колхоз едешь.
– Спасибо за внимание.
– Ишь ты, какой гордый! Ну, как знаешь. Присматривайся к колхозу. На твои выборы сам приеду. – Он подал Песцову мясистую ладонь.
– Мишка! – крикнул Стогов шоферу. – Матвея Ильича с ветерком доставь, чтоб в горле щекотало.
– Есть, чтоб в горле щекотало, Василий Петрович!
Песцов сел. «Газик» сорвался с места, точно нетерпеливый рысак, разбрасывая засохшие комья грязи.
– Тише ты, разбойник! – погрозил палкой Стогов вслед машине.
– Это он только для острастки машет, – озорно улыбаясь, говорил Миша Песцову. – А сам любит, когда я так срываюсь… Старик что надо…
Немного помолчав, Миша стал развивать свою мысль:
– Я его за что ценю? Вот приедем с ним в колхоз. Он первым делом скажет: «Накормить моего шофера!» А я от себя добавлю: «И поднести!» И полный сервис, как говорят в Америке. Про вас я ничего не скажу, потому что вы ездите один… Сами водите. А вот поедешь с Бобриковым, он не то что шофера покормить – сам не сядет, когда его приглашают: «У меня все при себе… С собой…» Вынет из портфеля газетный сверток, отвернется и мусолит какую-нибудь обглоданную куриную ногу. Да еще поучает: «Первое дело в человеке – это неподкупность…» А по-моему, такое дерьмо и подкупать никто не станет.
Ехали быстро. Дорога то полого спадала в глубокие, заросшие орешником и молодым темнолистым бархатом распадки, то обручем обхватывала крутобокие увалы, по которым густо зеленели всходы яровых. Изредка вдоль обочин попадались одинокие, понуро стоящие дубки, точно пешеходы, сошедшие с дороги в ожидании попутной машины. «Газик», то легонько шурша дорожным гравием и припадая на передние колеса, спускался в низины, как гончая собака, вынюхивая след пробежавшего зверя, то, радостно воспрянув, мчался на взгорья, оставляя за собой густые клубы дорожной пыли.
